Мысли Л. шли в двух направлениях зараз: он слушал хор и силился понять, что означает происходящее с Орасио. Последний будто пребывал в некой глубокой печали, казалось даже, что ему не по себе; Л. спросил об этом, получив в ответ лишь небрежный жест, мол, пустое. Вскоре Орасио стоял на сцене и там продолжил удивлять коллег. Голос был его, но лучше всегдашнего, и появилось нечто еще, что трудно выразить словами, это был наглядный пример того, как важно певцу прочувствовать текст. Л. же почувствовал, что сейчас не по себе ему самому, и вдруг, как полный психопат, чуть не затрясся от жути, навеянной на него этим голосом, этой печалью. Он смутился собственной нервозности, кинул взгляд на хористов перед зеркалами и понял, что ими овладело то же чувство. Будто вся труппа на мгновенье впала в оцепенение, но секундой позже все кинулись к вернувшемуся Орасио. «Прекрасно, – говорил Л. под шум рукоплесков за занавесом. – Я даже не ждал…» Орасио будто не выходил из роли, являя на лице смесь той же грусти и еще некой надменности, с которой принимал похвалы. Л. вновь овладело чувство чего-то зловещего, начавшего происходить, но прежде всего он был профессионалом, а не человеком, ибо, если в Союзе говорили: «главное, чтоб человеком был», то при капитализме говорят: «хороший человек – это не профессия». И потому дальнейшие распоряжения он отдавал в приподнятом состоянии духа.
В дело вступил мужской хор, также четырехголосный. Жених Тамары скачет на свадьбу, но он прискачет в царство смерти. Сгубит его дух инферно, Тамару ожегший алкательным взором, и ее погубит также, еще не ведая того. Зачин, данный обликом и поведением Орасио и особливо его арией, воздействовал на всех артистов, хор пел будто бы одушевленнее прежнего. Л. отложил расспрос Орасио, решив дать необычному состоянию последнего продержаться до конца спектакля. Сцена Тамары с отцом прошла как положено, но казалось, что Жанна довольна собою менее Маркина. «После вас все не то, – сказала она Орасио. – Вы сегодня в голосе, боюсь, Тамара вам не соответствует. Чтобы так петь, стоит отдаться Демону, как лермонтовская княжна». «А вы отдайтесь», – спокойно сказал Орасио. «Хе-хе», – хихикнула Каднова, несколько растерянная от необычной шутки. Орасио лишь улыбнулся, с плавным мановением руки. Он не выходил из роли.
Нет, положительно он сегодня в ударе, думали все, слушая дуэт Демона и Ангела, а когда Демон воскликнул грозно: «Она моя!», Жанна впала вдруг в состояние, в коем недавно пребывал Л.: ей тоже было жутко, и показалось, что ее трясет. «Нервы шалят» – подумала она, а через минуту уже не знала, что думать, пораженная этим дивом, этой красотой, рванувшей вверх и забившейся в готическом своде, и не смела верить, что это ее меццо-сопрано, достойное демонического баса коллеги, и не верилось публике, что человек поет, не ангелика; она ведь знала, знала, что в ней таится нечто, и теперь это нечто ввергало в трепет присутствующих, в этих двух голосах была битва Рая и Ада, и полем битвы было сердце Жанны. Когда Орасио воскликнул: «Люби меня!», у нее на долю секунды мелькнула сумасшедшая мысль, что она влюблена в него, в сего бузотера-мужеловца, что и взглядом и голосом – Демон. В следующую долю секунды ей почудилось, что Орасио, глядящий ей в глаза, понял это. Только когда дали занавес, она стряхнула с себя наваждение.
«Ядрена мать! Это мой голос!» Именно столь вульгарным восклицанием она определила свои чувства за кулисами, за что не стоит судить ее строго: Жанна, хоть и была романтиком, но выросла при демократии. «Божественно, – повторял Л., пожимая руки певцам. – Или дьявольски. Мы покорим весь мир. Слушайте, что творится с публикой». Он уже окончательно простил Орасио маскарад со средневековым платьем. Он прощал уже все. В эти часы гримерша и хористки впервые спокойно поворачивались к нему спиной – Л. даже забросил шлепки.
Сцена в монастыре действительно привела слушателей почти в неистовство. Женский хор, следующий далее, выступил на две минуты позже намеченного. Л. написал эту часть в стиле школы «строгого письма», во главу угла поставив благозвучие. Мастерство исполнения подчеркнуло именно это достоинство, со времен Палестрины не возносился к небу столь отлаженный хор ангелиц, казалось, именно сейчас вокалистки прониклись христианством. «Divinita. Или дьявольщина. Вы все великолепны, – говорил Л. князьям земному и преисподнему. – Здесь мало кто способен оценить подобное». «Да, мало, – меланхолично ответствовал Орасио. – Мерзкий город». Маркин и Иванчук слегка улыбнулись, вспомнив причину неприятия этого города темпераментным испанцем. Кстати сказать, Шиншинов в свете происходившего взирал на Орасио почтительней прежнего, и можно было подумать, что еще немного, и Ангел уступит демоническому напору; впрочем, этого никто не подумал. Да и сам Орасио в тот знаменательный день не располагал к подобным мыслям, недаром позже все вспоминали, что своим видом и поведением выделялся он среди коллег так же, как его исторический костюм на фоне концертных фраков. Только Жанна не вспоминала ничего, а буде могла, то сказала бы, что Орасио выглядел и держался так, будто опера написана и это здание выстроено специально для него.
Л. написал либретто согласно версии А. Марченко, по которой глава поэмы со спасением Тамары Ангелом написана Лермонтовым вынужденно, из-за цензуры, и она отсутствовала в сочинении Л. Тамара осталась в царстве Демона, благостный хэппи-энд ортодоксального христианства отсутствует. Л. – а согласно ему и сам поэт – видел finalita morale именно в этом. В качестве эпилога мужской и женский хоры комментировали произошедшее, подобно хорам Эллады. Но лучшим комментарием был рукоплескный гром, несшийся из залы при выходе всех участников во главе с Л. по окончании оперы. Композитор кланялся, передавал цветы, и, благодушествуя, уже за занавесом, даже ответил на звонок с незнакомого номера, чего обычно не делал. Незнакомец сообщил, что Орасио Скарлатти сегодня днем устроил бузу в баре, домогаясь какого-то юношу, ранен ножом и только сейчас пришел в себя, но ему еще трудно говорить. Ошеломленный Л. оборотился к артистам, но Орасио не увидел, да и будь он сейчас здесь, его бы не приметил никто, потому что кричала Любовь Иванчук, указуя окружающим на Жанну Каднову, распростертую на полу со струйкой крови изо рта. Труппа окружила труп, и странное дело: на секунду певцы застыли вкруг него недвижно, можно было подумать, что они, как на сцене, продолжат излагать происходящее пением. Но этого не произошло – лишь тело Жанны, сей кусок мяса, было отныне во власти земных вокалистов, а дальнейшую судьбу княжны может изложить разве что хор внеземной, и мы прервем свое повествованье.
