знойному климату Гвианы. Работой себя они тоже не затрудняли — видно, что они — народ, привычный к такой жизни.
— Послушай-ка, вождь, не позавтракать ли нам? — спросил один из них.
— Вот как переправим лодку, так и позавтракаем.
Перенесенную пирогу спустили по другую сторону скалы, привязали ее веревкой и принялись завтракать. Завтрак был умеренный: горсть маниока, разведенного в воде, да по ломтю солонины на брата — и всё.
Молодой индеец лежал связанный и делал вид, что не обращает ни малейшего внимания на то, что происходит вокруг него. Впрочем, и ему дали поесть. Он машинально, бесстрастно проглотил несколько кусков.
Вдруг раздался странный, резкий крик, похожий на скрип несмазанной телеги. Впрочем, кроме индейца, никто не обратил на него внимания. Лицо молодого краснокожего озарилось мимолетным лучом надежды, который промелькнул и сейчас же угас, уступив место прежнему бесстрастному выражению.
На первый крик отозвался второй — полнозвучный, точно голос оперного баритона, взявшего четыре ноты: «до-ми-соль-до!»
Индеец встрепенулся и едва не выдал себя.
— Что с тобой, душа моя? — спросил бородатый. — Неужели эта музыка так сильно действует на твои нервы? Это просто забавляется тукан-перцеед, а ему вторит оноре. Замечательная птица: она издает четыре полные ноты: невольно подумаешь, что это человек.
Снова заскрипел тукан. «До-ми-соль-до!» — отозвалась опять птица оноре.
Затем лес вновь погрузился в тишину.
— Странно, что эти птицы распелись среди белого дня. В первый раз мне приходится быть свидетелем такого.
— А может быть, это сигнал? — заметил один из младших товарищей бородатого.
— Чей сигнал, дурак? Кому сигнал?
— А почем я знаю? Разве таких сигналов не бывает? И, наконец, ты сам сказал сейчас, что днем тукан и оноре никогда не поют.
Перекличка птиц возобновилась. На сей раз первой подала голос птица оноре, а тукан лишь отвечал.
Все четверо, словно сговорившись, разом уставились на индейца, но тот был по-прежнему бесстрастен.
— Если б я был уверен, что этот сигнал подается ему, уж угостил бы я его! — сказал бородатый.
— Вот уж было бы умно, нечего сказать. Много бы ты выиграл, как же!
— И, наконец, эти краснокожие так упрямы, что, если не захотят говорить, из них слова не выбьешь.
— Ладно, рассказывай! Вот мы скоро приедем в такое место, откуда дальнейшая дорога нам не известна. Знает ее один индеец, а если он не захочет говорить, я изжарю его на огне… Слышишь, индеец?
Индеец даже не удостоил говорящего взглядом.
— Ну, ребята, в путь! Трогай! — грубым голосом скомандовал бородатый.
Все четверо сели в лодку, положив между собою связанного индейца, и принялись энергично грести.
Река становилась все шире и шире.
— Держись левого берега, ребята! — сказал старший. — Что это там за черное пятно — гора или туча?
— Гора.
— Я буду править на нее. Кажется, мы скоро приедем.
Опять раздался крик тукана, на этот раз особенно громкий и резкий, так что все четверо подняли головы. Им показалось, что птица сидит за деревьями, где-то близко над ними.
Бородатый произнес какое-то ругательство, схватил ружье и взвел курок.
В ветвях леса послышался тихий шорох. Бородач спустил курок. Грянул пущенный наугад выстрел, но в ответ крик испуганного тукана не раздался.
— Да, — сказал бородатый, — ты прав. Это сигнал. Теперь мы предупреждены. По всей вероятности, нам сейчас придется немножко повоевать. Надо по-прежнему плыть вдоль берега, а потом мы выберем удобное место и причалим.
Не пришлось, однако, лодке плыть дальше. В воду с берега вдруг повалилось огромное, совершенно сухое дерево, все обвитое лианами. Во все стороны полетели брызги.
К счастью для наших авантюристов, падение произошло довольно далеко от лодки — метров на сто впереди, а то быть бы ей потопленной. Пришлось отдалиться от этого берега на середину реки, а временами даже плыть вдоль другого берега.
