все приветствия, он безразлично отвернулся и процедил сквозь зубы имя лучшего шорника столицы, помял в пальцах повод и посетовал: надо бы заказать новое оголовье вороному Сефе, это уже полгода служит и чуть пообтерлось. Нацедив ядовитых слов, Кортэ покосился на гвардейца: тот, само собой, с тоской изучал убожество сбруи своего коня.
Кортэ продолжил пытку, с двойной щедростью оплатив за постой вороного. А затем и вовсе, высыпал на ладонь золото из кошеля, чтобы полюбоваться его блеском и тяжестью. Дальше Кортэ так и шел, шурша монетами и без спешки, вслух, считая их.
Баран тряхнул ухом, опасливо косясь на рыжего нэрриха, торопливо дожевал траву – и отодвинулся в сторонку, не приняв вызова. Или – сразу признав свое упрямство ничтожным и негодным для сравнения? Сын тумана презрительно сплюнул, лишившись верного повода почесать кулак о твердый лоб и хоть кому пообломать рога.
День не задался… Стоило Ноттэ сгинуть вдали, и прежнее настроение вернулось, и снова мир сделался неуютен, а золото притягательно. Глупый гвардеец – ну чем еще пронять его? Только звоном монет, пожалуй. Глядишь, преодолеет свой страх ради корысти. Да, служители Башни в удаленных провинциях совсем обнаглели, исполняя тайное указание нового патора: на проповедях представляют нэрриха разве что не людоедами. Дошло до того, что теперь непослушных детей стращают порочностью и дикостью нрава клинков воздаяния. Но гвардеец принес присягу короне, ведь уже полвека в стране есть армия, нанимаемая за золото и, следовательно, принадлежащая светской власти с потрохами. Он – нэрриха Кортэ – посланник её величества Изабеллы: сам Ноттэ, сын заката, еще ночью успел предусмотрительно избрать и утвердить в сознании местных олухов этот высокий статус. Мальчишка, следовательно, может хоть обмочиться от страха, но внешне обязан выказывать полнейшее почтение.
– Еще раз тронешь коня хлыстом, удавлю, – по возможности ровным тоном предупредил Кортэ, хмурясь и старательно рассматривая городские стены.
Гвардеец икнул и замер в седле истуканом. Было ему тряско и неудобно, но страх мешал даже вздохнуть. Кортэ хмыкнул, ссыпал в кошель золото, долго звеневшее в ладони и уже изрядно наскучившее. Нет радости… сын тумана ссутулился. Увы, былого не вернуть, общение с Ноттэ отравило рассудок. Прежде было так удобно чудить и упиваться своими глупостями, полагая их – вполне даже умными… А теперь? Он слегка поддразнил пацана и не получил удовлетворения. В груди едва шевельнулось теплое самодовольство – и тотчас оказалось растоптано кованым сапогом логики.
Привитая Ноттэ привычка задавать самому себе вопросы не сгинула, не умчалась вместе с азартным насмешником… Сын заката невесть где, можно наконец-то бежать от его угроз или, что куда приятнее и достойнее для самомнения – просто ехать без оглядки по своим делам! Договоренность ехать вместе связывала спутников лишь до перевала, до входа в долину. Столица давно позади, долги избыты, Ноттэ ускакал по своей воле и не оставил указаний. Самое время позаботиться о безопасности, сгинуть из Эндэры лет на… да хоть на сто, что такое время для нэрриха? Но – не хочется.
Без Ноттэ игра в вопросы утрачивает изысканность. А продолжить её – занятно. Вот хотя бы: почему пацан вызывает бешеную злость? Он боится нэрриха— так это почти лестно, пусть себе зеленеет и задыхается. Что коня хлыстом бьет… Так не бьет, лишь трогает по шкуре, и кстати: хлыст старый, потертый до безобразия, но все еще годный. Выходит, им вовсе не пользуются. Может, дедово наследство или у полковника похожий имеется и пацан подражает кумиру? Так что же на самом деле вызывает вязкое, натянутое нарывом ощущение боли в груди? Вызывает – и, проходя мимо сознания, превращается в холодную злость. Если бы не новая привычка задавать вопросы и прислушиваться к себе, ели бы не поездка в обществе Ноттэ…
– Знаешь, а повезло тебе, месяц назад я был ох как скор на расправы, – буркнул Кортэ. – Ты вот нэрриха не любишь, я чую это, и мне хочется поквитаться. Постращать. А меры-то я не ведаю. Эй, как тебя там… Хосе? Или Ченито?
– Хосе, – тихо и настороженно согласился гвардеец.
– Так вот, Хосе, или уж дыши нормально и спрашивай то, чем давишься, или вали отсюда, пока я не озверел. Что наплел ваш деревенский серорясник-жирнобрюх? Небось, брякнул, будто все нэрриха – еретики.
– Кто ж еще именует служителей грязнословно? – жалобно укорил гвардеец, заранее вжимая голову в плечи и отводя коня к дальнему краю пустой дороги.
– Так служитель – он что, тощий?
– Не особенно, – огорчился Хосе. – А только человек добрый, в винограде понимает и по мелочи никому не докучает. Про нэрриха же упоминал: души у них нет и человека им убить – что муху пристукнуть.
– На меня похоже, – усмехнулся Кортэ. – Ты, значит, боишься смерти?
– Первый посланец королевы сказал полковнику: все мы уже мертвые, – едва смог выдавить гвардеец. – Граф не стал делать тайны из сказанного, за то его и уважают: с понятием он, к людям относится, не как к имуществу или скоту. Даже слуги всегда сыты и при малой денежке. Граф Парма распорядился окольцевать город в три линии оцепления. И людей определил, кого куда, значит. А вот те, кто согласен вернуться в город, зная о чуме, – те все пошли по доброй воле… Не боюсь я смерти.
– Значит, дурак, – с долей жалости предположил Кортэ. – Ничего хорошего в смерти нет, там темно и пусто, там души растягивают, мнут, перекраивают без жалости и сострадания. И снова выбрасывают в бытие, как голые кости, чтобы мы наращивали мясо дел и жир безделья… Зачем – не ведаю, а только туда спешить не надо, уж поверь. Хорошо же… Смерти ты не боишься, а меня – опасаешься. В чем логика?
– Кто?
