куда-то, вышло солнце, и нам с Пиньси был дарован удивительный закат.
Должен сказать, что Великая стена сама по себе довольно низкая и размерами не впечатляет. Она впечатляет и будоражит воображение своей длиной и безумием гордыни от задачи, которую ставили перед собой те, кто затеял это бессмысленное, с фортификационной точки зрения, сооружение.
И всё же Великая Китайская стена – это что-то очень и очень китайское. Именно китайцы могли такое затеять и сделать. А с тем, что китайцы – великий народ, думаю, не поспорят даже американцы.
На стене я встретил один из самых удивительных закатов в своей жизни, такого я прежде не видел. Но этому есть простое объяснение: прежде я не видел закатов в Китае.
Я смотрел на меняющееся освещение гор, на уходящие в стороны их вереницы, видел, как розовеет небо, как тает в закатных лучах оторвавшееся от больших туч облако, видел птиц, видел петляющие в горах дороги, деревни внизу, и вдруг понял: я понял, что пейзажи на китайском фарфоре, которые видел в музеях и книгах, китайские картинки и открытки с горами, деревнями, реками и мостиками над ними – это всё правда. Всё это есть, и китайские художники ничего не выдумали, как ничего не выдумал фламандец Брейгель и как ничего не выдумал Левитан. И Гумилёв в стихотворении, которое потом гениально пел Вертинский, тоже ничего не выдумал, написав, что в Китае эмалевое небо. Хорошо, что он написал это, а то бы я голову сломал, пытаясь найти определение тому небу, которое видел над собой, стоя на Великой Китайской стене.
Уезжал я от стены ошарашенный, не в силах говорить. Приехали мы домой к Пиньси уже затемно. Не буду описывать его дом, поскольку не спросил у него разрешения. Мы выпили крепкой китайской пятидесятитрёхградусной водки, которая меня расслабила, напомнила об усталости за прошедший день и сделала сентиментальным.
Я сдерживал себя, чтобы не расплакаться и не обнять Пиньси из благодарности за то, что он подарил мне закат и Великую Китайскую стену без людей. За то что из множества книг на русском языке он выбрал мой первый скромный роман «Рубашка». За то, что из всех языков мира он почему-то выбрал русский, выучил его блестяще и полюбил. За то, что много своих молодых лет он жил и работал в Москве и навсегда полюбил мою Родину и столицу. Полюбил так, как многим из нас не под силу.
Перед самым отъездом в аэропорт Фу Пиньси прочёл наизусть какой-то важный и глубокий буддистский текст, какой-то канон.
За шесть дней пребывания в Китае я привык к звучанию китайского языка. В чьих-то устах он звучал благозвучно, в чьих-то не особо, но тут я услышал подлинную музыку, музыку древнего безупречного текста, произнесённого с таким чувством, что я оторопел. У Пиньси в тот момент изменились глаза. Такие глаза я видел только у людей, которые поют важную и глубокую песню, у музыкантов, которые исполняют великую музыку.
А потом мы поехали в аэропорт.
Думаю, что люди, работающие с китайцами и много бывающие в Китае, скажут, что китайцы и такие и сякие, с ними ухо надо держать востро, они своего не упустят, а наоборот… Скажут, что, чтобы понять Китай, надо попасть на рынки, съездить туда, зайти, повидать то и сё…
Да! Кто ж сомневается!
Но я уезжал в аэропорт из дома Пиньси совершенно притихший и счастливый. У меня определённо было ощущение, что мне позволили прикоснуться к таинственному и прекрасному, которое понимать не обязательно, которым можно восхищаться без понимания.
Ровно три месяца назад, в самом начале сентября, я высказался в этом дневнике и озаглавил своё высказывание «Я так думаю». После я не раз подумал, надо было это делать или нет.
Я ни разу не пожалел о том, что высказался, но сомнения были и остаются до сих пор. Много людей не пожелали больше со мной общаться. Многие, наоборот, были благодарны, но из их благодарности я понял, что мною сказанное было ими истолковано совсем не так, как мне бы хотелось.
Вот и сейчас я хочу высказаться, точнее, не могу не высказаться. А если не могу не высказаться, то, возможно, это проявление слабости, потому что, как известно, молчание – золото.
Со времени той записи прошла осень и началась зима. Это была трудная осень, можно сказать, изнурительная. Настроение, которое царит в стране, общая атмосфера – самое сложное, с чем приходилось и приходится встречаться. А ещё с этой атмосферой и этим настроением непременно нужно справиться, если выходишь на сцену. Не в том смысле, что нужно всех развеселить, а в том смысле, что нужно сделать так, чтобы человек, пришедший в театр и принёсший с собой то настроение, которым в целом живёт страна, смог обрадоваться, почувствовать жизнь как непостижимо сложный, но всё же радостный процесс.
Никогда прежде это не давалось таким трудом. Прошедшая осень была самой трудной из тех, которые мне выпали в этом веке (ведь первые мои гастроли и выступления для широкой публики начались в 2000 году). Но осень закончилась, пришла зима, как и каждый год. Где-то стало холодно раньше, где-то осень была мягкой и затяжной, но зима пришла. На календаре декабрь, нравится это кому-то или не нравится. Лично мне не нравится. Мне не нравятся холода, не нравятся голые деревья, не нравится, когда сразу после обеда начинает темнеть. В зиме, конечно, есть радостные моменты вроде свежего снега, катка и Нового года. Но в целом наша зима долгая, утомительная и простудная. Однако, нравится она мне или не нравится, теплее или короче зима от этого не станет.
Год назад в эти дни в Киеве начиналось то, что могло бы произойти не так, как произошло. Тогда бы мы к нынешней зиме пришли не так, как пришли. Сейчас видно многое из того, что могло бы – и должно было – произойти не так, как произошло… Но об этом поздно и глупо говорить теперь. Ох и не
