достоинством, его одежда европейского покроя отличалась простотой, и на ней не было ни одного серебряного украшения в виде пуговиц или пряжек, до которых такие охотники все мексиканцы. Поражало его лицо, дышавшее чистотой всей прожитой жизни: черты лица были тонкие, черные глаза мягкие и внушавшие полное доверие. Он остановился на паперти, опираясь на толстую палку, пропуская вперед всех остальных молящихся; ему приветливо кланялись, а некоторые, в особенности дети, с почтительной лаской целовали тонкую руку старого индейца, которого все они называли «отцом». Джонса очень поразило совершенное отсутствие обычного раболепства, которое привило этому племени вековое подчинение белым пришельцам. В эту минуту дон Игнасио обернулся и заметил гостя.
– Тысячу извинений, сеньор, – сказал он по-испански с самой привлекательной улыбкой, снимая сомбреро, под которым обнаружились белые, как и борода, густые волосы. – Вы, наверное, сетуете на меня, но у нас в обычае после недельной работы всем вместе собираться на богослужение… Не толкните, дети, англичанина… К тому же я не думал, что вы приедете до заката!
– Пожалуйста, не извиняйтесь, – ответил Джонс, – я очень заинтересовался вашей часовней. Какое красивое сооружение! Можно ли ее осмотреть, пока еще двери не закрыты?
– Конечно, сеньор. Она хороша, как и весь дом. Строившие все это два века тому назад монахи – здесь находился большой монастырь – были знатоки этого дела. Работа же была тогда подневольная и ничего не стоила. Я, впрочем, многое починил и поправил, так как прежние владельцы об этом не заботились… Вы с трудом поверите, что лет двадцать тому назад это место было притоном разбойников и убийц и что эти самые люди, которых вы сегодня видели, или их отцы были рабами, с правами меньшими, чем у собаки… Не один путник лишился здесь жизни. Я сам едва не нашел здесь смерть. Посмотрите на эти колонны у алтаря… Не правда ли, они хороши? А мой предшественник, дон Педро Морено, которого я лично знал, привязывал к ним своих жертв, чтобы мучить их раскаленным железом!
– А о ком эта надпись на плите? – спросил Джонс.
Лицо дона Игнасио омрачилось, но он все-таки ответил:
– Она, сеньор, о моем самом лучшем друге, который, пренебрегая собственной жизнью, спас мою и который был любим мною большой любовью. Но его также любила одна женщина-индианка, и он больше думал о ней, чем обо мне, что так естественно… Разве не сказано, что человек должен оставить друзей, отца, мать и прилепиться к жене?
– Они были женаты? – спросил заинтересованный Джонс.
– Да, но очень странным образом… Это уже давнее прошлое, и, с вашего позволения, сеньор, я не стану вам его рассказывать. Одно воспоминание об этом наполняет меня скорбью о понесенных утратах и неосуществленных честолюбивых надеждах. Быть может, когда-нибудь, если проживу еще, я соберусь с мужеством и опишу все, что случилось. Несколько лет тому назад я было начал, но мне стало так тяжело, к тому же то, что я писал, могло показаться безумным бредом, поэтому я бросил… Я прожил тревожную жизнь и прошел через многие приключения, но последние годы, сеньор, благодарение Господу, прожил в мире. Теперь близится конец, чему я радуюсь, и заботит меня только судьба этих людей… Однако пойдемте, сеньор, вы, должно быть, голодны, а добрый пастор, обещавший разделить нашу трапезу, должен отправиться в путь еще до рассвета к одному больному. Я велел слугам торопиться с ужином. Ваши вещи положили в отведенную вам комнату, которую мы зовем настоятельской; я сейчас проведу вас туда!
Через небольшую дверь в стене они поднялись по узенькой лестнице и дошли до заделанного решеткой широкого отверстия в стене, через которое настоятели могли, невидимые, наблюдать за всем, что делалось в церкви.
– Отсюда мне пришлось однажды видеть зрелище, которое я никогда не забуду! – заметил дон Игнасио.
Потом он провел гостя через несколько темных проходов и ввел в уютную, по-испански обставленную комнату.
– Ваша спальня рядом, сеньор! – проговорил дон Игнасио, открывая тяжелую дверь.
Глазам Джонса представилась довольно мрачная комната с толстыми решетками на окнах, отстоявших на десять футов от пола. Стены были расписаны фресками и картинами, изображавшими мрачные сцены инквизиции. Разостланные на полу ковры несколько смягчали первое жуткое впечатление.
– Я боюсь, что вам не понравится это помещение, – продолжал дон Игнасио, – но это наша лучшая комната для гостей. Она может вас заинтересовать: ходят слухи, что в ней бывают призраки, – вы, англичане, не верите этому, – но слухи имеют некоторое основание, если знать, что творилось здесь во времена Педро Морено. Он замыслил убить меня и моего друга, хотя ему это и не удалось. Но впоследствии, когда я купил поместье, то нашел несколько скелетов под полом, там, где стоит кровать. Я распорядился предать их христианскому погребению…
Джонс поспешил уверить своего хозяина, что не придает никакого значения подобным россказням, но – в чем он ему никогда не сознался – первую ночь в настоятельской опочивальне провел не совсем спокойно, вероятно, вследствие слишком крепкого выпитого на ночь кофе. Тем не менее в свои последующие посещения асьенды он всегда просил отвести ему эти комнаты.
Ужин приятно поразил Джонса после той грубой и приправленной чесноком пищи, которая составляет основу мексиканской кухни. Закурив чудную сигару домашнего изготовления и простившись с торопившимся священником, Джонс свел разговор на местные древности и с удовольствием заметил, что познания его собеседника очень обширны, что он знает не только историю многих исчезнувших племен, но владеет ключом к чтению иероглифов древних надписей, считавшимся между учеными навсегда утраченным.
– Грустно думать, что ничего живого не сохранилось от всей этой цивилизации, – заметил Джонс. – Если бы хоть сказание о Золотом Городе, Сердце
