украл и убежал в Швейцарию, или в Уругвай, или не знаю куда. А на Западе уже понимают, что это не совсем так и ищут каких-то альтернативных способов контроля за ситуацией, потому что традиционные методы геополитики перестают действовать. Потому что, знаете, я в одной статье довольно цинично написал парафраз на известное «Можно ли после Освенцима писать стихи?» Я написал: «Можно ли после Беслана захватывать детей в заложники? Нельзя! Потому что надо придумать что-то покруче». Вот и здесь примерно такая логика. Самая большая опасность для человечества сегодня исходит от поиска новых попыток контролировать, создавая все более и более могущественного врага.
Часть 2
Москва, офис издательства «Ультра. Культура», апрель 2006
ИК: Традиционная логика биоманипуляции до сих пор строилась на том, что должен быть могущественный враг, который для всех однозначно хуже, чем тот status quo, который уже существует. Так на Западе всю эпоху Холодной войны разрабатывался образ советского коммунистического лагеря. После того, как он исчез, такой же образ стал срочно лепиться из мирового Ислама. Мировой Ислам радостно, в лице определенных своих властных структур, подыграл этому, решив, что Совку ведь неплохо, в общем-то, жилось, пока он противопоставлял себя Америке, так может им тоже будет неплохо постоянно противостоять Америке. Но опасность в том — вот как в примере про Беслан — враг должен быть каждый раз все круче. Если у Совка была атомная бомба, то неизбежно у Ислама она должна быть, иначе что же это за враг, которого можно убить щелчком пальца. А следующий враг должен быть еще круче. Таким образом, вся эта манипуляция напоминает игру в покер, когда при блефе ставки все время увеличиваются и увеличиваются.
Наиболее умные из мировых хозяев начинают понимать, что игру можно разогреть до такой степени, что и сам не уцелеешь, поэтому активно ищут новые способы контроля. Я думаю, что большая доля тех безумных денег, которая выкачивается через мировую спекулятивную систему быстрого движения капитала, она на самом деле направляет именно на эти цели.
ДР: Давайте от политики перейдем к культуре. Вернее, к «Ультра. Культуре». Почему «ультра-культура»? На мой взгляд, большинство из того, что издается в вашем издательстве, скорее относится к тому, что называют «субкультура».
ИК: Меня, как большого любителя античности и древних языков, интересует первичное значение слов. Первичное значение слова «ультра» — это не «чрезмерно», а «за границей». Для меня «культура» — это отрицательное, в принципе, понятие. Культура — это пыльные музеи, дети, скучающие на абонементе в филармонии; культура — это некое замещение реального процесса познания мира и сознания индивидуума, позиционирующего себя по отношению к этому миру, неким культурным ритуалом, который человек должен пройти, чтобы сказать: «ну вот, теперь я культурный человек; вот это я знаю, вот это видел, это прочел, то посмотрел, туда ходил» и т. п. Но на самом деле грош цена той культуре, которая не заставляет человека переоценивать себя, ставить метафизические задачи и действовать.
Любые проекты радикального характера: проект красный, или проект коричневый, проект зеленый, словом, любой, — это все выкидывается либеральным обществом за пределы культуры. Ультра — это то, что по ту сторону; это не то, что есть область нашего политкорректного консенсуса, в котором все, что ставит серьезные вопросы и апеллирует к серьезному действию — к изменению, не важно в какую сторону, этого не должно существовать, потому что мы должны жить в мире тайного компромисса. То, что подпитывает этот компромисс, называют культурой. То, что не подписывается под этот компромисс, называется как угодно: маргиналами, фашистами, безумцами, диссидентами… Слов может быть, опять-таки, тысяча, но определяют они все то, что позиционирует точку зрения, с которой пока невозможно найти компромисс.
Поэтому мы и отказываем всему, что называется культурой, и выходим за ее пределы. Вот примерно такие основания скрываются за названием «Ультра. Культура».
ДР: То есть редакционная политика издательства заключается в том, чтобы публиковать тексты, которые лежат за пределами того, что сейчас носит название «культура»?
ИК: Да, безусловно. Причем эта концепция, несмотря на всю глобализованность нашего мира, национально ориентирована. Потому что то, что называли бы ультра-культурой в США, не совсем совпало бы с тем, что мы называем ультра-культурой в России. Например, те же православные патриоты у нас — это не ультра-культура, это — культура. А вот «Скины: Русь пробуждается» — это ультра-культура, поскольку лежит за рамками допустимого консенсуса, в котором говорится: «У нас этого не должно быть». А, скажем, для Китая, даже либеральные тексты в новом смысле этого слова, какие-нибудь Фукуяма или Хантингтон, будут являться ультра-культурой, потому что там другой консенсус действует.
ДР: А «Урфин Джюс» был ультра-культурой?
ИК: По интентам вряд ли. Мы вообще тогда не понимали, за что нас запрещали. Мы на полном серьезе были уверены, что боремся с «негативными явлениями», как тогда говорилось. Мы пели про бездуховность, про фарцовщиков, про потребительство.
