Возвращаясь к издательству. Нас все пытаются заклеймить — «левое издательство», «желтое издательство», «коричневое издательство» и т. д., заклеймить, чтобы затем манипулировать, как объектом. Но проблема в том, что старая идентичность разрушена и основным стимулом становится желание сохранить хоть какую-то идентичность вообще. Все из-за этого катка универсальной культуры, универсального подхода, универсальных ценностей. Поэтому мы в той или иной степени солидарны со всеми, кто восстает против этого процесса. Главной опасностью является этот неолиберальный проект, нивелирующий, космополитический, античеловеческий проект. Это потом уже можно будет разбираться в этом спектре недовольных, а пока ведь бессмысленно: «Фа ловят антифа — антифа ловят фа». Самое-то интересное, кто из них вдоль Рублево-Успенского шоссе рискнет пройти с факелами. Вот на этих я хотел бы посмотреть. А те, кто бьют морды друг другу… Если мы с вами говорили о системе, то они как раз системе и служат.
ДР: Возникает тогда следующий вопрос. Культура в вашем понимании, да, наверное, и в моем — это сейчас фактически уже шоу- бизнес. Шоу-бизнес — это деньги. Соответственно у всего, что «за пределами» с деньгами туго. Издательство не слишком коммерчески успешное?
ИК: Ну как сказать? Мы самовоспроизводящиеся. У нас задача заключается в том, чтобы иметь деньги на то, чтобы печатать новые книги и платить гонорары авторам. Мы не ставим задачи создания некоего капитала, который можно пустить в оборот. Мы ведь не собственники, мы все работники в этом издательстве. А у собственника какие-то свои комплексы, какое-то свое недовольство ситуацией, некий потенциал в нем, который заставляет давать его деньги.
ДР: Можете назвать наиболее успешные книги издательства «Ультра. Культура»?
ИК: Наиболее успешная наша книга (мы это, правда, не афишируем) — это «Черная медицина», которая уже приближается к стотысячному тиражу.
ДР: Что в ней такого захватывающего?
ИК: «Черная медицина» — это американский учебник о том, как выжить в городе, как правильно «розочку» сделать, как драться на улице, не владея специальными приемами, что делать, когда тебя связанного загрузили в багажник и т. д. Это пользуется бешеным спросом. И, кстати, спрос этот показывает, насколько насилие аккумулировано и на самом деле никуда с 1990-х годов не ушло. Путинская эпоха его просто закамуфлировала какими-то внешними брызгами золотого дождя. Какое-то количество людей отвлекли временно в консенсус частной жизни, но при этом мера их недовольства ситуацией осталась высока.
Если в 1990-х годах общество напоминало бомбу, то сейчас оно подобно мине, которую турецкие строители задекорировали с помощью евроремонта (ресторанов понастроили, торговых центров, а внутри осталось тоже самое) тикающий часовой механизм.
После «Черной медицины» очень популярны тексты Лимонова, тексты Проханова, несколько переводных книг, «Скины…» Это я говорю о тех, которые пересекли десятитысячную границу, что считается по меркам нашей книготорговли уже успешной книгой. Большинство же книг у нас тиражами от трех до пяти тысяч расходятся.
ДР: Чем вы руководствовались, когда приняли решение издать сборник «Правый Марш», в котором собраны уже совершенно конкретные радикальные фашистские стихи?
ИК: Это реальный поток реальной поэтической рефлексии, за которой стоит реальное отношение людей, некий дискурс, в котором очень много здравого, который имеет право на существование. Как бы он не был неудобен для определенных категорий общества — это не то, что можно скрывать. Мы против всякого сокрытия в рамках вышеозначенного компромисса. Прекрасные талантливые стихи, очень многие из них. Начиная от старых стихов еще времен Гражданской войны и вплоть до новых авторов, это все очень интересно. И если есть там конкретные призывы к насилию, то они в рамках этой поэтики. Потому что это поэтика непримиримости, поэтика конкретной политической, национальной и культурной позиции, она не может обходиться без этого.
Еще раз повторю: государство имеет право классифицировать, как призывы к насилию, только если я стою, скажем, на углу Тверской и Камергерского и призываю. Но в рамках определенного дискурса, даже если я говорю, что каких-то людей необходимо убить, я имею право на эту позицию. В противном случае человек превращается в кастрированное существо, дрессированную обезьянку, которой отрезали яйца. Ему вбили в голову: «так говорить нельзя, так поступать нельзя» и т. д. Я буду до конца отстаивать право человека выражать свое мнение, вплоть до выражения мнения, сводящегося к насильственному противостоянию идеям или каким-то группам лиц.
ДР: Хорошо, право на призыв… Если рассмотреть процессы конца 1980-х, которые в конечном итоге и разнесли государство на куски, то звукоряд этих процессов во многом состоял из двух групп: «Кино» и «Наутилус». То есть Вы, фактически, вооружили массы простыми и всем понятыми лозунгами-песнями. Как поэт, Вы не ощущаете свою ответственность за это? Ответственность за то, что некие несформулированные толпой идеи Вы перевели в разряд вполне понятных и вполне красивых текстов, и эти тексты спровоцировали дальнейшее действие. Или Вы считаете, что поэт стоит вообще вне какой-либо политической ответственности?
ИК: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется» — давно было сказано, и Тютчев был в этом прав. Я не жалею обо всех этих стихах, потому что то, что я в них вкладывал, остается для меня до сих пор актуально. Протест — против того ханжества, в котором пребывал поздний Совок, против людей, которые жили исключительно животными интересами, против всей этой массы будущих хозяев страны, комсомольцев, фарцовщиков, против всей лжи, против всей скованности, он никуда не делся, я о нем ничуть не жалею, он был совершенно справедливым. Если в силу каких-то
