начальнику отряду иначе, чем подумал:
— Понял Пётр Егорович, займусь здоровьем, но работать всё равно буду, одно другому не мешает, — отчеканил Беда.
— Похвально если ты так думаешь. Верную дорогу выбрал к широким воротам свободы. Я думаю, мы с тобой ладить будем. А теперь иди, отдыхай, вижу тебе тяжело стоять.
…Беда со страдальческим видом неуклюже повернулся и медленно пошёл к себе в отделение, где его ждала койка, на которой он мог на законном основании вытянуть свои ноги среди белого дня.
В это время там находился дежурный со змейкой на красном ромбике, который светился у него на рукаве. Он был санитаром отделения и смотрел за чистотой в помещении и в этот день нёс дежурство по секции.
— Медбрат, — дай, почитать книжку интересную? — попросил у него Беда:
— Почитать бога надо и маму с папой, а книги познают, — ответил ему санитар.
— Ты случаем не богомольный толмач будешь, или философ великий? — спросил у него Беда и, не дав тому ответить, из своего пролёта крикнул: — Чтобы ты знал апостол, — книги познаются через чтение.
Дежурный, прерывисто закашлял, прикрывая рот рукой:
— Никакой, я не богомол и не философ, это поговорка у нас здесь по колонии такая ходит, а книжки посмотри на тумбочках у ребят. Тебя ругать никто за это не будет.
Беда просмотрел всю литературу на тумбочках, но ничего подходящего не подобрал, что могло вызвать его интерес. Он взял со стола старую кипу журналов и с ними лёг в кровать. Немного почитав, его охватил глубокий сон. Компенсировал бессонную ночь, он проспал до обеда. После обеда Беда решил дойти до бани и предупредить тётю Таню, что он с сегодняшнего дня освобождённый, от школы и работы. Открыв дверь в баню, он услышал татарские мотивы, исполняемые на гармошке. В гладильной комнате сидел губастый гладильщик и растягивал гармонь, а женщины прачки, без слов одним языком пытались подстроиться под мотив его гармошки. Увидав вошедшего Беду, он свернул меха.
— Вот и пуговичный мастер пришёл, — сказала тётя Таня, — девки, разошлись все по рабочим местам, хватит ля — ля петь. Конец спевки, — скомандовала она.
Женщины вкусив духовного татарского фольклора в приподнятом настроении, направились к себе.
— Я тётя Таня предупредить пришёл, что освободили меня на три дня по болезни.
— Отдыхай тогда, чего пришёл. Мы без тебя управимся, у нас женщины на работу спорые, — сказала она, и вышла вслед за прачками.
Беда остался один на один с губастым гармонистом.
Тот убрал с колен гармонь и поставил её на стол:
— Трука, пельменя путешь кушать? Сина, принесла карячие, — предложил он Беде.
— Давай попробуем, — не отказался от угощения Беда.
Гармонист на радостях засуетился. Достал из тумбочки литровую банку, завёрнутую в несколько полотенец и, протянул Сергею ложку.
Они с одной ложки начали вместе есть горячие пельмени, облитые сливочным маслом. Проглатывая каждую толстенькую пельменю, Беда думал о доме, о материных пирогах, которые она искусно стряпала и домашних пельменях присутствующих часто на их обеденном столе.
— Трука, вкусна пельменя, кушай, я карош, — он похлопал себя по животу и пододвинул ближе банку к Беде.
— Тебя как зовут Монсур или Салих? — спросил у него Беда.
— Монсура, — Салих мой аул.
— А сидишь за что?
— Сайтак, мало сайтак.
— Сайдак наверное, — догадался Беда, — так ты что за лук сидишь?
— Сама стреляла.
— Ага, понял за самострел, тебя посадили.
Монсур утвердительно замотал головой.
— Баран стрелял. Трука, мне панка не нато твоя, я не сам хотил. Я паня сыт, — он провёл ладонью по горлу, давая понять, что в бане он всегда сыт.
— Я понял это сразу, что тебя послал ко мне, твой земляк.
— Я степь, я Калмыкия, папа татар, мама калмык. Татария ехал перет сутом.
— Ясно в Татарию ты приехал жить перед судом. Ну ладно, спасибо за пельмени, пойду я к себе в корпус.
Они пожали друг другу руки, и Беда вышел из помещения бани.
На улице шёл проливной дождь. Он не любил такую осень, когда сильный ветер на пару с беспросветным дождём оголяет золотистый наряд с деревьев, и вспенивает землю, превращая её в слякотную грязь. Ему всегда казалось, что эта грязь, наслаивается на него и приводит к неоправданному
