ждали тоже отправки в зону для взрослых. Контингент был разный в камере, от забитых сизыми носами мужиков до понтовитых блатарей, которые с блеском бравировали своими преступлениями перед сокамерниками, а потом тихо друг перед другом раскаивались. В основном попадались клиенты не дерзкие, а такие, кто впервые угодил на скамью подсудимых. Но были и такие редкие экземпляры, которые не успели и месяца на свободе погулять, как попали вновь на нары. Они — то всех больше и кичились своей биографией, считая себя знатоками лагерной жизни. Беда понимал, что большинство этих людей, придя на зону, блатату свою спрячут и нацепят широкие красные повязки.
Серого невыносимо подмывало зацепить таких почтарей, своими психологическими догадками. Хотелось пройтись по их жизни в зоне, попытать, кем они были там. Но, не имея большого представления о нравах взрослых зон, где они были разные, в зависимости от раскраски, он отказался от такой затеи. Решив, что совсем не нужно свою энергию растрачивать по пустякам.
В одном углу сидели два парня двадцати пяти лет — Дуда и Кузя. Они уже знали вкус зоны, но в камере вели себя осторожно, не как другие, наблюдая постоянно за компанией Беды, которая обосновалась в другом углу.
За два дня до этапа, к ним в камеру из больницы привели мрачного мужчину, который в это же день получил богатую передачу. Львиную долю от передачи он добровольно положил на общак, но сам к нему не прикасался. Он всё время спал, закутавшись с головой под одеяло.
Беда заметил, как Дуду и Кузя несколько раз подруливали, к мрачному мужчине как в гастроном за продуктами. Смотреть на это равнодушно Беда не мог. Подходить он к ним не стал, а погрозил со своего места пальцем. После этого жеста, они к мужчине не подошли ни разу. Но на Беду порой кидали недобрые взгляды.
В феврале всех, кто шёл на этап в зону, посадили в отстойник. Набив его разношёрстной публикой, включая Козуляя, и Дуду с Кузей. На этот этап попал и мрачный мужчина. Только из камеры Беды было двенадцать человек. В основном это были молодые люди, кроме двух мужчин, которым было за сорок лет.
Беда расхаживал по камере, резко делая повороты у каждой стены.
— Как думаешь, куда нас повезут? — спросил у него мужик по фамилии Макаров, тоже из его камеры, который был осужден за убийство жены и ежедневно писал ей письма на тот свет. Он ещё до суда пытался закосить под умалишённого. Но судебно — медицинской экспертизой был признан здоровым и вменяемым и преступление совершил, находясь в здравом рассудке и твёрдой памяти.
— Туда, где Макар телят не пас. Конец земли называется. Где у янки до революции и у колчаковцев после революции уши в трубочку сворачивались. Вероятно, это будет Чукотка, — сказал, шутя, Беда.
— А я не только телят я и коров не пас. Я работал в колхозе счетоводом, а жена преподавателем в школе и относились мы к сельской интеллигенции. Я даже дрова не рубил никогда для собственных нужд. Правление колхоза заботилось о нас по всей социалистической форме, — хвастливо сказал Макар.
— Ты не пас, зато тебя сейчас пасут, и долго ещё будут пасти, — подковырнул Макара шустрый паренёк, по кличке Кулёк.
— Да ещё пять с половиной лет. Если бы на этой Чукотке зачёты были, как раньше один день за три, — мечтательно произнёс Макар, — то там я согласился работать на самой вредной работе. Год просидел, а глухонемые решётки шире не стали. Смотрел на небо в клеточку, так и буду смотреть, только теперь с Чукотского края. Приеду оттуда без зубов, с отмороженными конечностями и никогда больше не женюсь. Никому не нужен буду такой. А может, на Чукотке и останусь, найду себе чукчанку и буду с ней с ума сходить на конце земли, приму её шаманскую веру.
— Никому ты не нужен будешь к тому времени. Разве, что белым медведям, но они тебя сразу хавать не станут. Вначале шкуру сдерут, потом пописают на тебя всем своим кланом, чтобы мясо протухло немного. Они так всегда делают, а потом на какой — нибудь медвежий праздник, полакомятся тобой, — нарисовал Беда мрачную картину Макару, от которой он передёрнулся, прошептал молитву и перекрестился.
— Боже упаси меня от такой смерти, — тихо и испуганно сказал Макар.
— Что сразу бога вспомнил, когда твоей смерти коснулось? — спросил Беда, — жить конечно хочешь? Своей жене, перед тем, как её лопатой тюкнуть, не дал возможности такой. Мы так крыс на малолетке рубили. Хоть и мерзкие они, но всё равно жалко. Беззащитные и полуслепые твари, но умны. Хорошего человека не трогают. Помню, одного непутёвого спящего хмыря, крыса за нос укусила. Вите Свистку одна под одеяло забралась, а ему приснилось в это время, что это кошка, и он её погладил. Ей понравилось, и она каждую ночь к нему приходила, пока на кота нечаянно не нарвалась.
Беда задумался на секунду, а затем спросил у Макара:
— Макар, а ты хоть крещённый? — крестишься, вроде не по русскому. Я вот не крещённый, но как молиться знаю, хотя, ни разу перст ко лбу не прикладывал. Если ты крещённый, то тебе кранты. На том свете будут тебя на вертеле поджаривать за душегубство и за попытку измене христианской вере. Примерно я знаю, что с тобой в аду будут творить черти.
— Я православный и крещённый, — обиженно ответил Макар, — и за свой страшный грех каждый день вымаливаю себе у всевышнего прощения. И он меня простит, потому что преступление, как я считаю, совершил в состоянии аффекта и своему Христу я не изменю. Я бога люблю и почитаю!
— Да ты только минуту назад хотел принять шаманскую веру. Мы все можем отправить наше устное подтверждение всевышнему, — донимал Беда, мужика со странностями.
— Правду я ребята говорю? — обратился ко всем этапникам Беда, — а сейчас в несознанку канаешь. Ты кончай так шутить. Есть у меня подозрение,
