отдельную комнату и договорились о помесячной оплате.
В городок над Днестром также приходили зимы и выпадал снег.
Приближался новый 1986-й – год, когда она выскочит замуж, а я пойду в армию. Но пока что – она обустраивается в тернопольской квартире, я смотрю на снег, который засыпает старинный парк в имении графа Бадене. Снега этой зимой было много.
Мне одиноко в этой провинции, среди этого парка и пологих берегов Днестра. Пока шел снег, ее едва не добился хозяин квартиры, которого потянуло на молодость. Затем он вместе со своей женой станет просить ее не раздувать этот скандал, за что можно было «схавать» несколько лет зоны, а насильников сразу – без базара – пускали по кругу, то есть
Я знал, что когда-нибудь мы сможем поговорить, хотя, кроме «Уюта», мы делали это несколько раз, и, как правило, неудачно. Что же нам мешало просто посидеть и поговорить за столом?
Я не смог бы ответить на этот вопрос.
Стена, высокая воздушная стена.
Она опаздывала, а я ходил по Театральной площади и высматривал, угадывая, откуда она появится? И появится ли вообще?
Нам принесли тогда красное вино и телятину с черносливом. Местная газетка жаловалась, что я читал стихи о лесе драк, и мы как-то вяло это обсуждали. Рассказывая об Индии, я путался в запахах этой страны и ее цветах, а свои слова наряжал в кашемировые кашне и золотые украшения. В Индии я купил себе серебряный перстень с темно-красным обработанным камнем на рынке в городе Каликате, куда меня привез рикша накануне моего отъезда из Каликата в Бомбей.
Именно в «Ретро» она попросила меня показать перстень, который я почти не снимал со среднего пальца левой руки. Я снял перстень и положил перед ней на стол. Она осторожно взяла его и положила себе на ладонь, а потом крепко сжала ладонь – и посмотрела на меня. Глубоко заглянула в глаза, держа сжатой свою ладонь несколько минут. Смотрела, не раскрывая ладони и не закрывая глаз. А после – так же осторожно – положила перстень передо мной.
И я подумал, что опыт женщины и опыт мужчины должен отличаться.
В одном раннем юношеском стихотворении я сравнивал ее с ангелом, почерневшим от печали. Вряд ли, сочиняя эти стихи, я как- то предрекал будущий женский опыт ее жизни, то есть какие-то важные события, которые затем произойдут с ней.
Я населял тогда свои стихи ангелами только потому, чтобы не населить их работницами хлопчатобумажного комбината; это было, по моему тогдашнему глубокому убеждению, проявлением сопротивления. Эти ангелы роднили мое время с эпохой Серебряного века русской поэзии, в которой мы искали себя и ответы на наши вопросы. И блоковская девочка, которая пела в хоре о кораблях, ушедших в море и не вернувшихся; и ахматовская веревочка, на которую нанизывались любовные стихи; и цветаевская убежденность во времени, которое наступит для ее стихов; и мандельштамовские звуки, которые кошачьим когтем царапают воздух времени… Все знаменитые любовные треугольники Серебряного века: Мережковский – Зинаида Гиппиус – Филозофов, Блок – Люба Менделеева – Белый, Маяковский – Лиля Брик – Осип Брик – перепутывались в наших юношеских представлениях о жизни. Все наши главные вопросы вращались вокруг поэзии, словно главными вопросами нашей жизни должны были заниматься другие, а не мы. Я вел себя так, будто только мои стихи к ней и мои письма из провинциального городка над Днестром (а впоследствии письма из армии) – были главными текстами, которыми мы писали свои судьбы.
Жизнь под огненными дождями звездопадов, мчащихся с космической скоростью над нашими головами, одинаково непонятна и тогда, когда тебе двадцать, и теперь, когда вот-вот стукнет пятьдесят. Не верится, что ангелы из корявых юношеских стихов способны были жить с нашими лицами и наблюдать за нами нашими глазами.
«Опыт – это заваленное хламом жилье, хозяева которого хотели бы избавиться от него», – думал я, выходя из подъезда на улице Киевской. В Тернополе я останавливаюсь у мамы и брата, то есть в доме моей юности. Этот дом состарился, а между этажами, там, где я курил, – та самая краска и тот же запах от мусоропровода. Больше половины жителей уже нет, полно студенток-квартиранток. Даже сосед Алеша приходит сюда только собирать месячную плату, возьмет деньги – и уходит. Опыт – это нечто, что говорит тебе: действуй так, а не иначе, – и то, что сомневается в этом.
Я специально сажусь в троллейбус, который едва служит пассажирам. Он старый, но хочу увидеть этих пассажиров, с которыми ездил на таких троллейбусах десятки лет. Помню, как ждал последний троллейбус в центре – высматривая: приедет или придется тащиться пешком? Я проезжаю все эти остановки – 11-я школа, Универсам, Текстильщик, Шестой магазин, чтобы, проехав под железнодорожным мостом, выйти на остановке напротив железнодорожного вокзала, то есть уже в центре. В центре, который ближе к Европе, благодаря домам и улочкам. Я знаю, что там – другой воздух.
11-я школа – однажды мы всем классом сбежали с нескольких уроков и завалились в квартиру к Светке (ее родители железно до семи будут на комбайновом заводе). Купив несколько бутылок вина, мы радовались свободе, охватившей наши молодые и ветреные головы, в двух комнатах и на кухне разместилось нас примерно тридцать. «Smokie» пели нам со Светкиного проигрывателя
