Куры не летают (сборник)

клево – почувствовать свободу и спелый запах молодого, как и твое, девичьего тела. Это так клево – пить вино, целовать такую же подвыпившую одноклассницу и чувствовать ее сопротивление и заливистый смех, который еще больше тебя заводит.

В одну из осенних ночей, когда я притащился откуда-то и был почти рядом со своим домом, из сумерек вынырнул некто, приставивший к моей шее нож. Я помню холодное острие лезвия возле сонной артерии и непонятное молчание этого уёбка. Мы с ним простояли, может, минут пять, может, меньше. Что ему помешало чиркнуть по моей шее лезвием ножа? Чья рука схватила его руку, чтобы он не смог сделать то самое резкое движение, которое отделяет жизнь от смерти?

13.

В молодости хочется обнять всех и раздать свое сердце, разорвать его, потому что впереди так много всего. И кажется – хватит надолго и на всех.

Потом немилосердные годы подтачивают эту наивную веру и это безумное желание. И тех, с кем ты делил эту молодость, как хлеб, разбрасывался ею, словно бриллиантами, не зная им цены, – становится все меньше. Нет-нет, вы все еще живы и здоровы, но тот воздух, который ты зачерпываешь широкими плавниками, – другой. Их и твое одиночество подтвердит человеческое предназначение. Может, подтвердит и что-то другое.

История письма, написанного в караулке в ноябре 1987 года, не заканчивается в этой караулке. Я еще год носил его в карманах солдатской формы, время от времени пряча под подушкой, в ящике тумбочки, потому что офицеры иногда устраивали шмон. Все запрещенные вещи забирали, а за невыполнение можно было заработать и несколько суток губы. Это было письмо, которое всегда, когда выпадала свободная минута, я перечитывал, особенно когда зимой стоял в карауле и, чтобы не заснуть, вслух, в морозный житомирский воздух читал строки этого письма, проговаривал его, словно хотел, чтобы каким-то образом воздушные слова долетели до Тернополя.

Дембельнувшись весной 1988 года, я попросил своего (как мне казалось) ближайшего друга передать ей это письмо. Наверное, мне хотелось, чтобы она поняла, что в армии она была со мной: ходила в караул, жевала солдатскую пайку, прятала сахар в кармане, получала под дых, была свидетелем, как в котельную заводят житомирских шалав, продавала антифриз, пила спирт, мечтала о дембеле и знала, что солдатский воздух спрятан в запахах камеры на гауптвахте или параши в караульном помещении. А может, мне хотелось напомнить о себе. И я передал это письмо, даже не подозревая, в чьи руки. Что бы это изменило? На самом деле – ничего.

На перекрестке улиц нашего микрорайона, он (этот так называемый друг) сообщил, что ездил к ней и она сказала, будто мне ничего не светит, а светит ему. Сегодня я знаю, что это была заведомая ложь.

Слишком тяжелый воздух меня тогда придавил.

Слишком много он знал обо мне.

Держал это мое письмо как заложника. Зачем?

И если так долго держал, то почему наконец отдал? Почему не уничтожил?

Она вышла замуж за другого: ни за меня, ни за дружка. В 1991 году потеряла трехлетнего сына, теперь говорит, что ангелы с открыток и картин живут в ее доме. В этом же 1991 году обвенчалась с мужем. Дружок приходит к ней в гости, приносит какие-то биодобавки и говорит, что это полезно, иногда – свои безголосые песни, иногда заходит просто поговорить. Делает это бесцеремонно, входя в чужое пространство и в не свой воздух с убедительным бескультурьем, с неким правом вечного соглядатая. Иногда они вспоминают прошлое – перебирают студенческие годы. Тогда в каждой студенческой группе было по несколько стукачей, за нами подглядывали, нас подслушивали. Теперь, думаю, только Бог нас подслушивает. Что это у дружка – обычный интерес, такая неразрывная дружба или привычка со студенческих лет? Баба, с которой он жил, прогнала его и вслед пустила слух, что он – гомик.

Когда прилетаю из Америки, он, проходя мимо моего дома, смотрит, как вор, на окна маминой квартиры. Я не сторож ему и не судья. Помню, как после очередного чтения стихов в моей комнате он, развалившись на диване, советовал мне писать о партии и комсомоле, чтобы напечатали хотя бы в районке. (Сам такое придумал или кто-то ему шепнул?) Всегда косил от студотрядов то в Джанкой, то в колхозы. Кто подписывал ему эти липовые справки? Отец его был, кажется, сержантом-охранником в районном КГБ, а потом спился и, когда его настигала белочка, гонял всех, с кем жил в квартире. Дружок постоянно менялся: то он был буддистом, то христианином, то курил анашу, то носился с идеей писать диссертацию. У них все время жили какие-то тетки, квартирантки, в квартире пахло лекарствами, ржавой водой из умывальника и принесенной из подвала картошкой. Вроде бы еще были поэзия и высокие идеалы, он пытался всем помочь, везде бывать, мало пить и распространять сплетни. Привязывался к женщинам старше себя. Когда-то, после того как купил в букинистической лавке несколько томов древних философов, закрылся в квартире и как будто прочитал все, а выйдя из своего добровольного заточения, заговорил как философ.

Однажды зимним днем мы шли по улице, был снег и легкий морозец, – и вдруг он снимает свои ботинки и носки и идет по снегу. Или он тогда тренировал дух и тело на манер японских самураев – один только японский бог знает. И когда все было решено (очевидно, не нами, а тем, кто чертил на наших ладонях линии судьбы), я в течение всего времени нашей дружбы чувствовал какой-то странный взгляд в спину, как дыхание. А теперь сами собой всплывают детали, которые мне говорят, что я не ошибался ни тогда, ни, думаю, сейчас. Оказывается, он предлагал ей свою квартиру, когда она только обустраивалась в Тернополе. Комнату для проживания – бесплатно. Он с мамой должен был ютиться в одной, а она – в другой. Видимо, в расчете, что в одну из ночей он окажется в нужной комнате и постели. Что мама его названивала ей, говорила, как он ее любит и прочие банальности.