Этот постоянный взгляд в спину. Присвоение несвойственного ему воздуха. Попытки взмахнуть крыльями (хотя они у него куриные). Что-то затаил он такое в обиде на алкоголика-отца, который организовывал им концерты по заказу трудящихся, или на природу, осыпавшую его лицо прыщами, с которыми он боролся и от чего невероятно страдал, а теперь зашил их рыжей бородой. Нечто неуловимое, как постоянно бегающие глаза – перехватить этот взгляд невозможно, только чувствовать, когда он, прищурившись, смотрит тебе в спину.
Она рассказала, что дружок принес письмо за месяц до моего прилета в мае. Не утверждаю, что это письмо что-то изменило бы, но, пролежав в той квартире, где ржавая вода и подвальная картошка, – оно задыхалось от этого воздуха и корчилось от рук, которые его перекладывали все это время в разные места.
Если бы он знал, какая степень доверия у нас теперь с ней: какими словами мы простили друг друга за все, то, может, не приходил бы в ее квартиру без предупреждения и не приносил бы биодобавки и свою никому не нужную музыку. Если бы он чувствовал, какую глубокую рану он нанес нам, и что его присутствие в нашем воздухе – с каждым разом уменьшается.
И теперь делить хлеб зрелости с ним никто не станет.
В мае 2013-го, после всего, должен был случиться – Париж, и он был.
В Париже я встретился со старшей дочерью Христиной, которая уже полгода там жила, учась в Десятом университете, – и с женой, которая на несколько дней специально прилетала из Нью-Йорка, чтобы мы отметили день рождения дочки.
Это была неплохая идея – семейный ужин в Париже, неподалеку от Эйфелевой башни.
Я всегда был убежден, что в молодости должен быть свой Париж и когда-нибудь должен состояться ужин в Париже. В молодости не получилось, зато – теперь.
Уже в самолете я обнаружил, что повесть Аренаса, должно быть, оставил дома, потому что в дорожной сумке этой книги не оказалось, поэтому листал «Нью-Йоркер» и рекламный журнал компании KLM. Толстый том переписки Бахман и Целана читал неспешно, после каждого письма заглядывал в конец книги, в комментарии. Эту изданную в Украине переписку я получил перед майским путешествием. Зачем я его захватил в дорогу – даже сам себе не могу объяснить.
Читал и смотрел, как подо мной проплывает Атлантика.
В Париже мне вдобавок устроили чтения на Рю де Палестин. Христя к тому же пригласила своих американских друзей на мой вечер, и мы под открытым небом, после чтений, распили две бутылки бордо. Во Франции к алкоголю относятся либерально – пьют на улицах и в метро. Поэтому мои американские фаны быстро сбегали в ближайший магазин за выпивкой.
Кажется, на третий наш парижский день мы гуляли вдоль Сены: жена, Христина и я. Мы таки поужинали в ресторанчике поблизости от Эйфеля. В ресторанчике было пусто – пять посетителей и два официанта. А потом разъехались в разные концы на парижском метро, договорившись встретиться завтра у Лувра.
Я впервые был в Париже. Дожди часто загоняли нас в какую-нибудь кафешку. Поэтому, чтобы не промокнуть и окончательно не разочароваться в парижском ангеле погоды, который держал наизготовку наши зонты и дождевики, мы просто бродили по городу. А устав, заходили на кофе или пиво.
Подумал, что никогда не узнаю улиц, где жили американские писатели потерянного поколения, или по каким улицам Генри Миллер сопровождал Анаис Нин, или с какого моста бросился в воды Сены Пауль Целан. Даже ночная прогулка на корабле по Сене – когда огни просеивают парижскую темноту, а мосты проплывают над головами, как облака, и кварталы заполнены шумными людьми, которые бог знает откуда приехали в Париж, – еще больше запутала мои отношения с этим городом. Как все это успеть за пять дней? Ну просто не реально. И тогда я решил обойтись без Лувра или Монпарнаса, а довольствоваться только кафе, вином и случайными улицами. Праздник, который всегда с тобой, ты должен сам себе устраивать.
Мне вспомнилось несколько сцен из фильма о Генри Миллере, точнее, парижские улицы, покрытые брусчаткой, парижские мосты и страх Миллера перед приездом жены Джун, которая всегда появлялась в Париже неожиданно, привозя бедному и голодному Генри деньги. А он вместо благодарности боялся, что она испугает страсть писания или найдет рукопись и уничтожит ее. Тогда он обхаживал молодую Анаис Нин, у которой обедал и читал ее дневники.
«Ну, Париж не такое уж и скверное место для писания стихов», – убеждал я себя.
В Париже я тоже пытался писать. Не мог упустить такой шанс – в моих карманах лежало несколько парижских стихов, написанных на салфетках шариковой ручкой, посреди города, в котором дожди приходят, как к себе домой. И в котором воздух поэзии свистит в пустых и дырявых карманах поэтов всех времен и народов.
Под Парижем, в Сарселе, майская зелень заполняла все пространство внутреннего двора, с высаженными когда-то деревьями и кустами, перед большим домом, бывшей гостиницей. Сегодня это напоминало старую виллу, пережившую нескольких владельцев и вросшую в это место. Металлические ворота, почти два метра высотой, замок, в который туго заходит металлический ключ, одиночество и пустота, которые здесь живут по праву настоящих хозяев, и дождь, к которому привыкли два кота, и этот неподвижный воздух, который кому-то надо охранять и им дышать.
Сарсельськие помидоры мокли, и их плоды никак не завязывались.
