Кэтрин, как единственному члену семьи, который находился рядом с Орвиллом и видел, в каком состоянии тот оказался, казалось настоящим чудом, что он вообще уцелел.
Чарли Тэйлор и Чарли Фернес – «два Чарли», как их стали называть в Форт-Майере, – пришли в госпиталь, чтобы продемонстрировать Орвиллу оторвавшийся кусок лопасти винта. Они заверили его, что обломки машины хранятся в ангаре, окна и двери которого заколочены, и вокруг выставлена охрана. Сами «два Чарли» упаковывают оставшиеся неповрежденными части двигателя и трансмиссии для отправки домой. Когда закончат, то отправятся следом за ними.
23 сентября в госпиталь приехали Александр Белл и два члена его Ассоциации воздушных испытаний. Но оказалось, что Орвилл еще не готов принимать посетителей. Тогда Белл с сопровождающими направились через плац в сторону Арлингтонского кладбища, чтобы осмотреть гроб лейтенанта Селфриджа, установленный там перед похоронами. По пути они остановились у ангара. У Чарли Тэйлора, который еще не закончил упаковку обломков «Флайера» для отправки в Дейтон, был перерыв на ланч. У ангара находился только один часовой, который впустил посетителей внутрь, где стояли еще не заколоченные ящики с частями «Флайера». Белл достал из кармана рулетку и как минимум один раз измерил ширину крыла.
Кэтрин и Орвилл узнали об этом только неделю спустя и были крайне раздосадованы. Кэтрин спросила Октава Шанюта, что он думает по этому поводу, но последний после разговора с солдатом, который стал свидетелем инцидента, пришел к выводу, что причин для волнения нет.
Когда по возвращении в Дейтон Чарли Тэйлор рассказал епископу Райту о том, что произошло, тот в письме Кэтрин дал понять, что Белл поступил «нахально», но «это просто часть бизнеса». Больше по этой проблеме никто ничего не говорил, и каковы были намерения Белла, осталось неизвестно.
В госпитале все по-прежнему были исключительно добры и готовы помогать Кэтрин, и, хотя она не считала, что военный госпиталь полностью отвечает всем ее требованиям, было ясно, что ни в одной другой больнице ей не позволили бы жить безо всяких ограничений. Доктора и дневные сиделки были «великолепны». Однако, когда Кэтрин узнала, что ночной дежурный медбрат заглядывает к Орвиллу только раз в полчаса и его пост находится этажом ниже, она решила, что должна находиться рядом с братом постоянно. Отныне Кэтрин была с ним и днем и ночью, и Орвилл был крайне доволен этим. По ночам он часто бредил, и его нельзя было оставлять одного.
Напряжение Кэтрин достигло предела. «Брат так страдает… и я просто смертельно устала, так что, когда наступает утро, я не могу держать ручку», – написала она Уилбуру, объясняя, почему так редко пишет.
Она держала на расстоянии репортеров и сама принимала посетителей, которых не пускали к Орвиллу. Также Кэтрин продолжала отвечать на письма и телеграммы, и она же представляла Орвилла на похоронах лейтенанта Селфриджа. Он был погребен 25 сентября на Арлингтонском кладбище со всеми воинскими почестями.
Роль, которую она взяла на себя, не осталась незамеченной и неоцененной. В прессе пришли к выводу, что ей пришлось стать сиделкой, и писали о ней соответствующе. «Ваша сестра – сама преданность», – написал Октав Шанют Уилбуру. Но конечно, для нее было намного важнее то, что сказал ей Орвилл: без нее он не выдержал бы это испытание.
Другие пытались выразить свое сочувствие и уважение иными способами. Александр Белл однажды вечером пригласил Кэтрин съездить вместе с Октавом Шанютом на прогулку, после которой они отобедали в доме Белла на 33-й улице в Вашингтоне. Это был единственный раз, когда она побывала где-то, помимо госпиталя, написала Кэтрин отцу.
Она все сильнее скучала по дому и переживала из-за того, что ничего не зарабатывает. «Я потеряла уже 82 с половиной доллара», – сообщила она Уилбуру 2 октября, сознавая, что пройдет еще много времени, прежде чем станет возможным вернуться в Дейтон. Орвиллу становилось вроде бы лучше, но он был еще не в состоянии ехать домой. Ночью 3 октября температура у него вдруг подскочила до 38,3 градуса без видимых причин.
Орвиллу было 37 лет, но сейчас он выглядел намного старше. Шансы на то, что он сможет когда-нибудь летать снова – или вообще захочет летать, – казались очень слабыми, если о них вообще можно было говорить.
Очень помогали письма из дома и из Ле-Мана. Особенный подъем у Кэтрин и Орвилла вызвал постскриптум к одному из писем Уилбура: «Я пролетел пару кругов с Болле (240 фунтов [109 килограммов]), – написал он. – Это вызвало больше удивления, чем все, что я сделал до сих пор».
«Нам обоим страшно хочется домой», – отвечала ему Кэтрин. Она стала подумывать о том, чтобы съездить на недельку в Дейтон (в первую очередь для того, чтобы немного отоспаться). Но затем Орвиллу стало хуже. «Думаю, что останусь здесь до тех пор, пока не смогу забрать его домой», – написала она отцу 17 октября, ровно через месяц после крушения.
У Орвилла чередовались периоды хорошего и плохого самочувствия, которые доктора объясняли расстройством пищеварения. Поэтому Кэтрин начала готовить ему сама – жарила стейки, варила говяжий бульон и яйца всмятку. Когда Уолтер Берри, американский юрист, приезжавший три года назад в Дейтон с французской делегацией, пригласил ее на обед, она была вынуждена отклонить приглашение. Она отказывается почти от всех приглашений, объясняла Кэтрин отцу, потому что «слишком устала, чтобы разговаривать!»
К последней неделе октября было решено, что Орвилла следует перевезти в Дейтон не потому, что он достаточно здоров, а в надежде на то, что пребывание в знакомой обстановке успокоит его. За три дня до отъезда две медсестры помогли ему подняться с кровати, чтобы он попытался встать на костыли, и, когда кровоток в левой ноге усилился настолько, что казалось, будто она сейчас разорвется, он едва не потерял сознание.
