магистрата в Корке Николас Камминс обратился к герцогу Веллингтону с письмом, в котором рассказал о ситуации в округе Скибберин.
«Милорд! Без предисловий и лишних слов хочу поделиться с вами, а через вас и с британской публикой подробностями картины, очевидцем которой я стал в последние три дня… Я приехал в одну бедную деревню и крайне удивился, не увидев на улице ни одного человека. Терзаемый любопытством, я решил заглянуть в несколько хижин. То, что предстало моему взору, не поддается описанию на человеческом языке. В первой хижине я увидел шесть изможденных до состояния скелетов существ, по всем признакам мертвых, что, сжавшись в комок, лежали в углу на грязном сене. Содрогаясь от ужаса, я приблизился к ним и по тихим стонам понял, что они еще живы: четверо горящих в лихорадке детей, женщина и тень того, кто когда-то был мужчиной. У меня нет слов, чтобы передать охватившую меня боль. Тем же утром полицейские открыли стоявший по соседству дом, из которого, по словам очевидцев, уже несколько дней никто не выходил. В доме, на земляном полу, они обнаружили два замерзших, обглоданных крысами трупа… В тот же день я видел, как полуживая от голода женщина тащила за собой тело дочери – нагой девочки лет двенадцати; опустив покойницу на землю, она лишь прикрыла тело камнями. В другом доме, расположенном в 500 ярдах от кавалерийской казармы в Скибберине, врач обнаружил семерых несчастных, жавшихся под одним одеялом. Один из них был уже давно мертв, однако остальные не могли даже двинуться с места, чтобы убрать мертвеца».
Это тяжкое обвинение в адрес вполне разумных и в общем-то гуманных людей, совершавших политические ошибки и упрямо придерживавшихся своих интеллектуальных заблуждений. Как ни странно, ужасающие провалы экономической стратегии уходят корнями в идеи Локка, изменившие представление о деньгах. Стоило деньгам с подачи Локка оказаться в Зазеркалье, как традиционный спор о нравственности и безнравственности монетарного общества прекратился. Главный вопрос – «какова степень воздействия денег на механизмы общественной жизни?» – утратил значение, поскольку теперь деньги рассматривались как вещь – безобидный природный фактор. Сторонники новой экономической парадигмы сделали смелое заявление, низведя вопросы моральной и политической справедливости, некогда казавшиеся жизненно важными, до уровня механического применения объективных научных выводов. Разумеется, некоторые из современников отмечали причастность нового экономического мышления к появлению таких чудовищных бедствий, как голод в Ирландии. Так, Бенджамин Джоэтт, глава оксфордского Баллиол-колледжа, годы спустя сказавший: «Я боюсь политэкономистов с тех пор, как один из них заявил, что вряд ли ирландский голод 1848 года убьет больше миллиона человек, и этого будет недостаточно, чтобы серьезно исправить положение», имел в виду Нассау Сениора – профессора политэкономии Оксфорда и одного из авторитетных правительственных советников по вопросам экономической политики, проводимой в Ирландии.
К счастью, подобный взгляд на деньги был не единственным. Как мы уже видели ранее, существовало и другое направление экономической мысли, так и не шагнувшее в Зазеркалье, – направление, сторонники которого никогда не боялись задавать вопросы об этических последствиях идеи универсальной экономической ценности, а также о политико-экономических последствиях, связанных с выбором денежного стандарта. Это направление возникло тогда и там же, когда и где появились сами деньги, – в Древней Греции.
10
Стратегии скептиков
Древние корни современных страхов
Мысль о том, что человек может стремиться к накоплению денег ради денег, древним грекам представлялась откровенным абсурдом. Впрочем, и сами деньги были для них не вполне понятной новинкой. В их понимании, не таком уж далеком от современного, деньги были одним из способов организации общественной жизни, и ничто не мешало им подвергать этот способ критическому анализу. Особенно пристального внимания удостоилась революционная идея, которую спустя две тысячи лет сторонники Локка заметут под ковер, – об универсальном характере экономической ценности. Греки сумели непредвзято взглянуть на положительные и отрицательные стороны этой концепции – преимущество, которого не имели мыслители будущего, родившиеся и жившие в монетарном обществе. Блестящей иллюстрацией опасений, испытываемых древними греками, служит один из самых известных мифов – миф о царе Мидасе.
Мидас был правителем Фригии и владельцем прекрасного сада, где «растут дикие розы с шестьюдесятью лепестками. Запах их гораздо сильнее запаха прочих роз». Однажды днем Мидас обнаружил у себя в саду резвящегося среди роз сатира по имени Силен, который отбился от свиты Диониса. Мидас велел схватить Силена, чтобы выпытать у него древние тайны. Первым делом он спросил у сатира, что для человека лучше всего на свете. Силен сразу догадался, что царь – деспот, к тому же жадный и не слишком умный. Поэтому он дал Мидасу совсем не такой ответ, какого тот от него ждал, – не конкретный, а абстрактно-философский: лучше всего для человека вообще не рождаться на свет. Ну а если уж не повезло и ты все-таки родился, в этом случае самое лучшее – поскорее скончаться. Нечего и говорить, что Мидаса подобный ответ не устраивал, о чем он немедленно сообщил Силену. «Ладно, – сказал сатир, – будь по-твоему. Если ты меня отпустишь, я исполню одно твое желание. И если ты мудр, то сам выберешь, что для тебя лучше всего на свете!» Мидас, разумеется, считал, что в жизни нет ничего лучше богатства, и пожелал, чтобы все, к чему он ни прикоснется, превращалось в золото. Сатир исполнил свое обещание, и поначалу Мидас был в восторге. Стоило ему отломить от дерева веточку, и она в его руках мгновенно превратилась в золотую! Он поднял с земли ком глины и понял, что держит в руках увесистый слиток золота. Взял в руки яблоко, и, разумеется, оно тут же стало золотым – точь-в- точь как знаменитые яблоки Гесперид. Жадный царь был опьянен своим новым даром: «сам постигает едва совершенье мечты, претворяя в золото все». Чтобы отпраздновать нежданно свалившееся богатство, Мидас повелел устроить пир. И вот на пиру и выяснилось, что его дар – на самом деле не дар, а проклятие. Взятый в руку хлеб превращался в золото, а поднесенное к губам вино расплавленным металлом лилось мимо губ. В более поздних версиях мифа
