Когда Лахнера ввели для выслушивания приговора, он сразу понял, как обстоит его дело. Он увидел, что Гаусвальда, заплаканного, взволнованного, держат двое жандармов, что члены суда стараются смотреть куда-то в сторону. И его даже не удивило, когда председатель объявил ему, что он единогласно признан виновным.
Как-то безучастно, бессознательно присматривался и прислушивался Лахнер к дальнейшим формальностям. Вот председатель раскрывает тома военных законов, подыскивает соответствующую статью, которая грозит смертью через повешение. Вот он берет белую палочку, символизирующую невиновность и жизнь подсудимого, и ломает на две части…
Только в мозгу проносится безрадостная мысль: «Кончено! Прощай, жизнь!»
И в безмолвной, горячей мольбе рядовой Лахнер поднимает руки, а его губы шепчут:
– Господи, возьми мою жизнь, но спаси Эмилию, дай ей возможность оправдаться!..
Вестмайер потерял свою обычную флегматичность. Словно разъяренный зверь, бегал он по гостиной дяди, опрокидывая по пути стулья и сдергивая скатерти со столиков. Молодая домоправительница и племянница придворного садовника, питавшая тайную симпатию к рослому гренадеру, теперь боялась даже заглянуть в ту комнату, где он бесновался: Тибурций немедленно разражался горькими Филиппинами по поводу женщин и опасности связывать свою судьбу с ними.
В дверь постучали, вошел какой-то гренадер.
Тибурций обратился к нему со следующей суровой речью:
– Биндер, чтобы тебя все черти взяли! Твое лицо не предвещает ничего хорошего!
– К сожалению, хорошего и нет ничего, – ответил Биндер, опускаясь в кресло.
– Ты переговорил с баронессой Витхан?
– Нет.
– Почему?
– Потому что она уже в тюрьме.
– Из-за Лахнера?
– Да! Ее обвинили в соучастии. Лахнер хотел сделать ее счастливой и причинил ей только несчастье.
– Значит, она ничем не может помочь ему. Разузнал ты, что с графиней Пигницер?
– Она действительно уехала из Вены.
– Ты узнал куда?
– Говорят, в Баден.
– Нам придется отправиться туда.
– Ну разумеется, – подхватил Вестмайер, – у меня уже имеется план…
– Выкладывай.
– Ты согласен рискнуть кое-чем ради Лахнера?
– Я уже доказал, что не отступлю ни перед каким риском.
– Тогда ты согласишься с моим планом. Я жду только дядю, после чего нам нужно будет сейчас же приняться за сборы.
– А где твой дядя?
– При дворе. Я приставал к нему до тех пор, пока он не обещал мне вымолить прощение Лахнеру.
– Ты надеешься, что ему удастся это?
– Дядя очень добрый человек и сделал много добра людям. При дворе мало таких людей, которые не были бы чем-нибудь обязаны ему. Кроме того, его вообще любят. Ему ни в чем не откажут.
– Положим, если бы это было так, нас не оставили бы гренадерами.
– Против Кауница он бессилен. Постой! Так и есть: дядя идет, я узнаю его походку.
Через несколько секунд в комнату вошел старик, придворный садовник. Его добродушное лицо было теперь красно и рассерженно.
– Послушай дурака – сам дураком станешь! – сердито буркнул он, кидая на стол палку и треуголку. – Чтобы ты больше никогда не смел обращаться ко мне с такими просьбами!
– Значит, вам, дядя, ничего не удалось сделать?
– Удалось! Удалось навлечь на свои седины стыд и насмешки! Колоредо сказал мне: «Дедушка, ковыряй в своему носу, а о чужом насморке не заботься! Если бы ты знал, что натворил Лахнер, так не пискнул бы даже. Это, скажу я тебе, такой мошенник, какого свет, пожалуй, и не видывал. Тебе не пришлось видеть на этих днях князя Кауница? Нет? Жалко, а то ты видел бы, как у него вытянулся нос. А знаешь почему? Потому что этот субъект Лахнер несколько дней водил его за нос». Как настоящий осел, я не удовольствовался этим, а вздумал попытать счастья в другом месте. Отправляюсь к камер-фрейлине графине Гутенберг, которая находится в большой милости у императрицы, и прошу ее замолвить словечко за осужденного. Вот-то она рассердилась! Прочла
