Конечно, слова «нарядно убранные комнаты» надо понимать очень относительно. Но и то сказать – солнце заглянуло не в какой-нибудь дворец или пышные палаты, а в скромный домик сборщика податей.
Положим, солнце не так требовательно, как люди, а потому оно сразу оценило безукоризненную чистоту и уют внутреннего убранства. Лишнего ничего не было, все обнаруживало простоту вкуса, но, как уже было сказано, все сверкало чистотой. Главным же, что придавало комнате нарядный вид, была масса цветов. Они стояли в изящных вазах посреди накрытого для кофе стола, украшали подзеркальник, надкаминную доску, гирляндами вились над окнами, скрещивались на потолке, спускались к висячей лампе, вензелями извивались по белоснежным стенам. Конечно, и цветы-то были самые скромные, полевые, но солнце недаром с удовольствием заглянуло в эту комнату: ведь полевые цветы – его любимые дети, взращенные не искусством человека, а только животворящим трепетом ласковых лучей…
Сам сборщик усиленно работал в канцелярии: именно у него бывало больше всего работы, так как в это время в столицу везли съестные припасы, подлежащие обложению таможенной пошлиной[46]. Надо было все осмотреть, оценить, принять деньги, выдать квитанции…
В канцелярию вошли два офицера. Не отрываясь от работы, сборщик кивнул им головой, жестом пригласил занять место и опять углубился в свое занятие.
Этот сборщик – наш старый знакомый Теодор Гаусвальд, а оба офицера – Ниммерфоль и Биндер.
Когда после возвращения Фомы Лахнера смельчаков-гренадеров повели к императору, Иосиф поздравил всех их с производством в первый офицерский чин – в прапорщики, или «фендрики», как называли их прежде в России. Это был совершенно исключительный случай. И раньше бывало, что способных, образованных солдат производили в офицерский чин, но в полку Марии-Терезии офицерами могли быть только очень родовитые дворяне. Со стороны императора было особой милостью произвести простых мещан в офицеры – ведь в гренадерском полку все чины считались иначе: Левенвальд, командир полка, долго был только полковником, а по своему положению равнялся полному генералу, и когда офицеры по каким-либо причинам переводились из гренадерского полка в другие части, то их повышали сразу на два чина.
Но Лахнеру посчастливилось еще больше: судьба словно хотела вознаградить его за все пережитые страдания.
Когда Кауницу удалось изловить на месте преступления Римера и Бонфлера и таким образом убедиться в полной невиновности Лахнера, канцлер сейчас же представил императору мотивированное ходатайство о примерном вознаграждении невинно пострадавшего. Император, совершенно расцветший в объятиях Лизетты, счастливый сам и потому только и ждавший осчастливить и других, приказал произвести Лахнера сразу в чин поручика. Таким образом, в какую-нибудь неделю Лахнер из простого рядового, не имеющего права на выслугу солдата, стал поручиком привилегированного полка.
Впрочем, мы еще не объяснили читателю, каким образом из шкафов выскочили полицейские, накрывшие преступную банду.
Неттхен, отправившаяся на половину графини, встретилась с Кауницом в зале, где никого, кроме них двоих, не было. Девушка смело подошла к канцлеру и рассказала, как она невольно подслушала заговор. Кауниц сейчас же составил план действий. Отпустив с молчаливой благодарностью девушку, он направился в канцелярию, приказал столяру немедленно изготовить четыре продолговатых ящика, поместил там полицейских и отослал их под видом бумаг к себе в кабинет. Сам он, вместо того чтобы отправиться на раут к князю Голицыну, проехал в полицейское управление, куда уже привели арестованного по его приказу Гехта, умело припер агента к стене и узнал от него все, что нужно. Затем князь с патрулем вызванных солдат отправился к своему дому, чтобы там подождать условленного сигнала – выстрела.
Полицейские, пробравшиеся в кабинет в ящиках, воспользовались первой возможностью, чтобы открыть четыре шкафа данными им ключами, переложить содержавшиеся в них бумаги в ящики и спрятаться в шкафах, придерживая дверцы изнутри. Князь не побоялся доверить полицейским тайну своих секретных замков: все равно он убедился в их ненадежности и решил заказать себе что-нибудь другое.
Полицейские дождались, когда преступники отперли шкаф и взяли их с поличным.
Таким образом, обрел счастье не только Лахнер, но и Гаусвальд. После скоропостижно скончавшегося дяди ему достался приличный капитал, да и Неттхен была теперь свободна и обеспечена щедрым приданым, которое князь Кауниц дал ей в награду за преданность. Счастливая Неттхен отважилась на смелый поступок: она повалилась князю в ноги и открыла ему «страшную тайну» отца, умоляя Кауница взять вахмистра под свою защиту. Узнав эту «страшную тайну», князь только улыбнулся – он еще более поверил в честность Зибнера и в недостойность Римера.
Что же это была за тайна?
Несколько лет тому назад Ример, приятельски сошедшийся со старым Зибнером, подбил его продать скупщику разный казенный хлам. Около пороховой башни кучами лежало старое железо, Зибнер страшно нуждался в деньгах, Ример сумел уговорить его, и железо было продано за небольшую сумму. Получив деньги, Зибнер почувствовал страшные угрызения совести. Он целую неделю проворочался с боку на бок и наконец решил пожертвовать «от неизвестного» полученные деньги в комитет по призрению инвалидов. Затем он обратился с рапортом по начальству, ходатайствуя о производстве полной описи всего казенного имущества: это должно было предохранить его на следующий раз от соблазна. Опись была произведена, и Зибнер успокоился.
Но его спокойствие длилось недолго. Ример вздумал посвататься к Неттхен. Зибнер ответил, что не станет вмешиваться в сердечные дела дочери. Дворецкий, не питавший никаких иллюзий относительно симпатий юной Неттхен, повел дело нечисто. Оказалось, что, посредничая между вахмистром и скупщиком, Ример взял от первого расписку в получении денег, а от второго – в приеме стольких-то сотен фунтов железа. Обе расписки он оставил у себя и
