прикоснулась рукой к твердому выступу под простыней. От выступа этого исходило тепло, и Ямина, заинтригованная странностью данной ситуации, легонько погладила его. Он дернулся при ее прикосновении. Она едва не расхохоталась, но, проникнувшись вдруг ощущением серьезности и важности происходящего, приструнила себя.
Константин имел обыкновение говорить, что он уже наполовину мертвый – мертвый ниже талии. Однако выступ – твердый и упругий – приподнимал сейчас простыню у нижней части его живота и являлся явным признаком жизни.
Ямина в свои восемнадцать лет все еще была девственницей, но так или иначе общалась с юношами: поцелуи, ласковые прикосновения, шаловливые ручки… Она уступала своей покойной матери в росте, но округлые линии, появившиеся в девичьей фигуре по мере ее взросления, в сочетании с острым умом и энергичной манерой поведения стали причиной того, что она начала привлекать внимание юношей довольно рано. Ямина, можно сказать, представляла собой сгусток энергии, воодушевляющий любое общество, в котором она оказывалась, а потому юноши тянулись к ней, принцессе, в призрачной надежде на удачу и лучшую жизнь.
Ее сердце принадлежало Константину – принадлежало ему всегда, – однако в определенных ситуациях она могла позволить себе пофлиртовать и с другими юношами. Она обнималась со своими поклонниками уже достаточно много раз, чтобы научиться понимать, хочет ее юноша или нет. И вот теперь, по прошествии достаточно длительного времени, когда она свыклась с существующим положением вещей, перед ней находилось явное доказательство того, что Константин хочет ее. Его желание можно было сравнить с запоздалым гостем на вечеринке, про которого говорят, что лучше поздно, чем никогда. Однако это ее открытие могло кардинально изменить все, и если об идеальном варианте не могло быть и речи, то, по крайней мере, появлялась надежда, что будет сделано несколько шагов в правильном направлении.
Она импульсивно опустила голову и прикоснулась губами к кончику выступа в нежнейшем из приветственных поцелуев. Выступ снова дернулся, уперся в ее губы как бы по своей собственной воле, и она, к своему удивлению, машинально придвинула лицо к нему навстречу, расслабляя и приоткрывая губы, чтобы почувствовать его весь. А еще она ощутила влагу – и в своем рту, и у себя между ног.
Константин застонал: из глубины его горла вырвался тяжелый, хриплый звук, – и она, тут же испуганно отпрянув и почувствовав, что краснеет, села на постели, свесила ноги с кровати и посмотрела на Константина через плечо. Его глаза были открыты, но ему потребовалось некоторое время, чтобы заметить, что Ямина все еще здесь. Он быстро сдвинул простыни, комкая их, к своему паху и провел рукой по своим густым черным волосам. Она тут же поняла, что такое случилось с ним не впервые, что до сегодняшнего дня он уже испытывал нечто подобное. Она почувствовала дрожь в своей груди и отвела взгляд в сторону.
– Я ведь своего рода учитель, – произнес он со своей обычной интонацией.
Ямина засмеялась – засмеялась уж слишком громко. Константин посмотрел на нее с таким выражением лица, что ей стало жаль его.
– Мне нужно кое-куда сходить, – сказала она и, быстро встав с постели, направилась к двери.
34
Он лежал под скомканными простынями. Они были скомканы слишком сильно, и это не ускользнуло от его внимания. Более того, это бросилось ему в глаза: он ведь двигался в своей постели очень и очень мало и почти не комкал простыней. Если кто и наводил беспорядок в этой постели, так это засыпавшая в ней Ямина. Всегда, когда они спали вместе, он, просыпаясь, обнаруживал хаос, созданный спящей Яминой.
Мысли в его голове тоже скомкались. После шести лет пребывания в плену у своих безжизненных ног надеяться на что-либо большее было попросту опасно. Это создавало угрозу для того мира, который он сотворил из света, тьмы и фигурных теней и затем стал считать
Перед ним предстала новая возможность, которая казалась ему своего рода странствующим торговцем, предлагающим товары неизвестного происхождения и сомнительной ценности. Существующее в его жизни положение вещей явно изменилось. На протяжении вот уже нескольких недель у Константина время от времени появлялось между ног кое-какое ощущение. Это ощущение было у него и сейчас, когда он таращился на кое-что твердое, прикрытое скомканным постельным бельем. Его удивляло то, что он даже узнавал это ощущение и понимал,
После недолгих раздумий Константин попытался прогнать эти мысли, как прогоняют недавнего друга, относительно которого возникает подозрение, что он пытается вас одурачить. Повернувшись лицом к окнам, он протянул руки, чтобы ухватиться за веревки и открыть шторы и жалюзи. Когда он это сделал, через окна в комнату проник солнечный свет, и он тут же прищурился, а затем и вовсе закрыл глаза, в глубине души надеясь, что этот свет сожжет его мечты о другой жизни – возможно, лучшей жизни. Его прежней жизни.
Предаваясь мучительным размышлениям, он вдруг заметил, что звуки, доносящиеся из-за оконных стекол, были громче обычного и представляли собой, можно сказать, какофонию. В повседневный городской шум, состоящий из звуков толкотни и топота людей, криков рыночных торговцев, разговоров, ведущихся на паре десятков различных языков, вплетались непривычные диссонирующие нотки. Взволнованные голоса то повышались, то стихали, кто-то задавал вопросы, кого-то в чем-то обвиняя и молясь. К ним примешивались голоса нескольких женщин, оплакивающих какого-то из скончавшихся
