погибнут.
Представители Думы поспешили на Миллионную с составленным на скорую руку манифестом и с надеждой получить к обеду подпись Михаила, чтобы ублаготворить Совет. Большинство думцев также договорились сказать Михаилу, что все они откажутся войти в кабинет министров, если он не подпишет отречение, – пусть попробует быть царем без правительства: «Либо он, либо мы».
Гостиную на втором этаже отвели под эту полуформальную встречу, расставили кушетки и кресла так, чтобы Михаил мог сесть лицом к полукругу делегатов. Львов, новоназначенный премьер, и Родзянко, глава Думы, намеревались изложить требования большинства об отречении Михаила, а Милюков от лица меньшинства ратовал за сохранение монархии, понимая, насколько безнадежна эта его попытка.
В 9.35 делегаты решили не ждать долее Гучкова и Шульгина, двери гостиной распахнулись, думцы поднялись, приветствуя человека, которого по всей стране уже чествовали как императора Михаила II. Он сел в кресло с высокой спинкой, оглядел занявших свои места делегатов, и встреча началась.
Первым предупреждением для Михаила стала выбранная делегатами форма обращения к нему: не «Ваше императорское величество», а «Ваше высочество», т. е. не как к императору, но как к великому князю. Это делалось умышленно, чтобы сразу поставить Михаила на место и ускорить решение вопроса.
Михаил видел, как изнурены думцы – небритые, растерянные, по словам князя Львова, они уже и думать толком не могли. Многие были явно напуганы, и страх перед Советом намеренно разжигался Керенским, единственным из присутствовавших, кто уполномочил себя говорить от имени народных масс. Мастер театральных эффектов, Керенский тоже разыгрывал ужас: вот-вот ворвется вооруженная толпа и убьет нового императора, а то и всех собравшихся.
Родзянко также использовал угрозы как основной аргумент в пользу отречения. «Для нас было совершенно ясно, что великий князь процарствовал бы всего несколько часов и немедленно произошло бы огромное кровопролитие в стенах столицы, которое бы положило начало общегражданской войне. Для нас было ясно, что великий князь был бы немедленно убит…» До возвращения Гучкова Милюков оставался единственным представителем той группы, которая считала, что Родзянко и Львов ведут правительство прямиком в пропасть, – и в итоге она-то и оказалась права. Поднявшись, Милюков заявил, что им же придется в итоге намного труднее, если вот так запросто уничтожить установленный порядок, ибо, по его мнению, «утлый челн» самоизбравшегося Временного правительства без опоры на монарха обречен был вскоре утонуть «в океане общенационального раздора».
Пока шли эти споры, Михаил молча сидел в кресле. Керенскому показалось, что великий князь был смущен происходящим, затем он устал и начал терять терпение. Он услышал достаточно и не видел смысла в продолжении дискуссии.
Михаил встал и заявил, что хочет обсудить этот вопрос приватно всего с двумя из присутствующих. Ко всеобщему изумлению, он выбрал в собеседники Львова и Родзянко, а не главных своих сторонников, Милюкова и только что прибывшего Гучкова. Это явно означало, что Михаил готов сдаться, но ему требовались гарантии того, что новое правительство сумеет восстановить порядок и продолжит войну, а также проследит за тем, чтобы обещанные выборы демократического Учредительного собрания не были сорваны Советом. Ему с уверенностью отвечали утвердительно.
Родзянко и Львов вернулись в гостиную, с трудом скрывая торжество, и кивком сообщили всем, что соглашение достигнуто. Михаил задержался, советуясь со своим юристом Алексеем Матвеевым. Потом он вернулся в гостиную, лицо его был бесстрастно, никто не обратил внимания, что? именно он сказал, никто потом не мог в точности припомнить его слова – важно было лишь, что он согласился отречься.
Послышались вздохи облечения. Некрасов нащупал в кармане заготовку манифеста: «Мы, Михаил II, Божьей милостью император и самодержец всероссийский…» После такой преамбулы все остальное дописать будет несложно. Понадобятся кое-какие штрихи, чтобы соответствовать важности момента, но главное слово тут – «отречение», и оно уже прозвучало. Уделив минут пять выражениям сочувствия и прощальным любезностям, можно доставить к обеду манифест Михаила в Таврический дворец и утереть нос Совету, а во второй половине дня уже распространить его по городу.
Но все оказалось не так просто. Михаил все не подписывал «отречение». А тут, словно по сигналу, открылась дверь и с улыбкой явилась княгиня Путятина, чтобы пригласить гостей отобедать. Они были так растеряны, что никто даже не возразил. Почти половина присутствовавших покорно отправилась за обеденный стол, в том числе князь Львов, Керенский, Шульгин, Терещенко и Некрасов с упрятанным в карман неподписанным отречением. Княгиня Путятина разместилась во главе стола, по правую руку от нее Михаил. Юрист Матвеев и личный секретарь Михаила Джонсон сидели вместе на другом конце стола. Родзянко с другой группой министров и делегатов, не менее растерянные, вышли из дома княгини и вернулись в Таврический дворец. Победа откладывалась.
Поскольку Совет пока не знал о встрече думцев с Михаилом и думцы пока не могли предъявить манифест об отречении, им оставалось только держаться подальше от членов Совета и уклоняться от вопросов.
За столом тем временем шла светская беседа. Пока княгиня Путятина не удалилась, никто и словом не упомянул о причинах, по которым они здесь собрались. Но стоило ей выйти из-за стола, и все взгляды обратились к Михаилу: от него с нетерпением ожидали решающего слова. Некрасов снова полез за черновиком манифеста в карман. Матвеев, до тех пор молчавший, наконец подал голос и попросил Некрасова показать, что у него там написано. Некрасов передал заветный листок, Матвеев прочел и вернул бумагу с видом человека, нашедшего в тексте немало недостатков. Некрасов, в свою очередь, уставился на черновик. Манифестов об отречении ему составлять не доводилось – он что-то упустил? Михаил явно так считал, потому и предложил, чтобы
