В январе 1917 года в судьбе Владимира Зазубрина произошло событие, которое аукнулось ему через двадцать лет. 11 января он стал агентом Сызранского жандармского отделения. Вскоре случилась Февральская революция. В марте-апреле последовала череда арестов, но в конце концов товарищам по организации удалось доказать, что Зазубрин был послан в охранку для контрразведки. Вроде бы полное оправдание и даже некоторая слава, но пятно осталось, и в свое время оно, это пятно, превратится в расстрельный приговор.
Дальше – вихрь месяцев меж двух революций. Организация рабочих собраний, нелегальное положение, аресты властями Временного правительства, мобилизация в армию Временного правительства, Павловское юнкерское училище, участие в Октябрьском перевороте на стороне большевиков, должность в Госбанке, но в начале 1918 года возвращение в Сызрань, а в середине – мобилизация белыми, с которыми Зазубрин оказывается в Сибири. Осенью 1919-го он переходит на сторону красных партизан, причем переход сопровождался следствием, была угроза расстрела… В 1920-м бои, кружение по Сибири, сотрудничество с чекистами, выполнение заданий, раскрытие заговоров и подозрение чекистами, что он скрытый враг…
Лечение от тифа дало несколько недель передышки, и в маленьком городе Канске, что восточнее Красноярска, Зазубрин пишет роман «Два мира» – первый советский роман, как назовут его позже литературоведы. Роман о Гражданской войне в Сибири, написанный по горячим следам. Цепь страшных, ярких, безжалостных картин.
Очень быстро роман набрали и издали в походной типографии, книжка добралась до Москвы и вызвала одобрительные отзывы Ленина, Горького.
Вскоре Зазубрин стал, что называется, профессиональным писателем. Пытался продолжить «Два мира», где хотел показать жизнь Сибири после «окончательной победы народа». Но от этих попыток осталось лишь несколько отрывков. Автор, видимо, понял, что до окончательной победы еще далеко.
В 1923 году Зазубрин переехал в Новосибирск, стал работать в журнале «Сибирские огни», активно участвовал в общественной жизни. В общем-то, он стал одним из тех, кто создавал сибирскую советскую литературу…
Основной объем книги Владимира Яранцева и посвящен этому периоду – периоду общественной деятельности Зазубрина. Редакторская работа, организация съездов, споры, статьи… История создания «Двух миров» остается читателю неизвестна, как, впрочем, и повести «Щепка», рассказов «Общежитие», «Бледная правда».
А была ли история? Можно ли действительно восстановить или хотя бы представить, как, в каких условиях, с какой скоростью создавалась первая проза Шолохова, Булгакова, Фадеева, Всеволода Иванова, Фурманова, Леонова, Бабеля? Эти молодые люди (двадцати-тридцати лет) спешили зафиксировать, сохранить то, что увидели, испытали, чувствовали в страшные и неразрешимо сложные годы Гражданской войны.
Интересно, что жестокость и белых, и красных в то время воспринималась, по крайней мере, с пониманием. На то она и война…
Но затем жестокость, да и вообще реализм, который слили с враждебным новому строю натурализмом, и уж тем более эзопов язык, замаскированный под фантастику, стали мешать. Особенно если жестокость или темные пятна касались нового строя, нового мира, нового устройства жизни.
С писателями, чуждыми этому новому устройству, вроде Булгакова, Замятина, режим зачастую поступал относительно мягко – перекрывал доступ к печати, а то и вовсе отпускал за границу. Со своими же – Пильняком, Бабелем, Зазубриным, – не церемонился – уничтожал. Удачно (по крайней мере, внешне) переживших 30-е годы – единицы. Например, Михаил Шолохов.
Действительно, внешне у него все было неплохо – хоть со скрипом (третий том «Тихого Дона»), но публиковался и под идеологические рамки в прозе не очень-то подстраивался. «Тихий Дон», первый том «Поднятой целины» – пожалуй, главные художественные свидетельства о Гражданской войне и коллективизации.
Впрочем, что бы стало с Шолоховым, не успей он опубликовать первые два тома «Тихого Дона» в середине 20-х? Не начни повествование с нейтральной хуторской жизни еще до Первой мировой (а ведь первоначально сел писать романище именно о Гражданской войне)? Не стань очень известным молодым советским писателем к первым процессам над вредителями, троцкистами и тому подобными? Короче, если бы принес из Вёшенской все четыре тома в издательство году в 35-м, что бы с ним сделали?..
Но это вопросы риторические, пресловутое сослагательное наклонение. Сложности хватало и в реальности.
Больно и как-то тяжело для психики читать, что писали тот же Шолохов или Зазубрин в прозе и публицистике в определенный период. В момент завершения «Тихого Дона», в момент написания «Гор». Как в них уживалась свобода художника и чувство ответственности советского гражданина? Чудовищное душевное раздвоение. Или не раздвоение? Может быть, поэт и гражданин могут уживаться в одном человеке? Утром и вечером ты свободный поэт, а днем – ответственный гражданин?
К чему я задаюсь такими вопросами?
По-моему, сегодня они снова стали насущными. Как в конце 20-х, как на стыке 80-х и 90-х. Происходит гражданский подъем, общество расколото, выстраивается в походные колонны друг против друга. И писатели, как уж повелось у нас, в авангарде обеих колонн. Быть аполитичным, быть индивидуалистом сделалось неприлично.
Писатели выступают на митингах, входят в общественные комитеты, подписывают открытые письма; буйно расцвела актуальная публицистика, в которой главную роль играют не публицисты и журналисты, а прозаики.
Правда, художественных произведений, отражающих нынешнее противостояние, мы не встречаем. Можно утверждать, что прошло совсем немного
