миром и обществ. бытием, связанным с активным действием. В романе выражено глубокое разочарование в идее революции, неверие в возможность социальной перестройки общества. Герой романа отвергает жестокость белогвардейского лагеря и не приемлет революц. насилия и жертвенного подчинения личности судьбам революции. С большой силой написаны страницы романа о жизни природы, любви героев.
Передача романа за границу, его опубликование за рубежом в 1957-м и присуждение П. Нобелевской премии в 1958-м – все это вызвало резкую критику в сов. печати, что завершилось исключением П. из Союза писателей и его отказом от Нобелевской премии.
Или такое, из статейки про неведомого мне тогда Набокова:
В прозе Н. ощущается влияние Ф. Кафки, М. Пруста; таков роман «Приглашение на казнь» (1935–1936, отд. изд. 1938), где Н. изображает кошмар существования маленького человека, окруженного чудовищными фантомами совр. мира. Таковы предпосылки, способствовавшие «денационализации» творчества Н.
За десяток лет до знакомства с текстами Селина, Генри Миллера я познакомился с краткой и такой аппетитной характеристикой их книг. Селин, например, «в 40-е гг. продолжал цинично глумиться над жизнью и собой», а «творчество» Миллера «исполнено противоречий. Он отвергает бурж. цивилизацию с позиций гедониста, эксцентрика, предельного индивидуалиста. Его “пацифистский анархизм” в сочетании с раблезиански острым чувством жизни часто ведет к крайнему натурализму, граничащему с порнографией, и этич. беспринципности».
Было тайное в энциклопедии и про некоторых уже известных мне и даже читаных писателей. В том числе и в статейке об Андрее Платонове: «С 1926 г. П. работает над большим романом о революции – “Чевенгур” (опубл. отрывки и первые главы, составившие повесть “Происхождение мастера”, 1929)».
Две-три книги Платонова были у нас дома, несколько рассказов я, по совету отца, прочел в рамках, так сказать, «детского». Помню, что мне не очень понравилось тогда. Точнее, не так. Слишком сильно было удивление составлению слов, непривычному, необычному. Неправильному, как я был уверен тогда. И даже отцу про это сказал, усмехаясь так, как усмехаются подростки ошибающимся взрослым. Отец ответил: «Это великий писатель. Потом поймешь».
Подрастая, периодически прошаривая домашнюю библиотеку в поисках тех самых нужных книг, я возвращался и к Платонову. Прочитал повесть «Происхождение мастера», а следом наткнулся на маленький рассказик «Кончина Копенкина», где один из персонажей тот же Дванов, что и в повести… Рассказ без начала и конца, но такой яркий и сочный, страшный и быстрый, что именно он, наверное, открыл для меня Платонова. (Рассказ с бесцветным названием «Возвращение», настоящий шедевр, я узнал позже.)
В «Кончине Копенкина» встречалось слово «Чевенгур» из того моего списка тайных книг и писателей. Как можно было понять, Чевенгур – это город, который занят красными, и вот на них нападают белые. Происходит бой, красные проигрывают, гибнут, кажется, все, кроме Дванова, который спасается на огромном коне Копенкина, которого зовут Пролетарская Сила…
Этот рассказ, явно отрывок из того почти мифического «большого романа о революции», заинтриговал меня, появилась надежда, что я прочитаю его целиком. Тем более что «тайные книги» как раз в тот момент постепенно становились явными. Правда, приходили они не книгами, а в журналах.
Сегодня в своих репликах о литературе я нередко говорю, что во второй половине восьмидесятых, с возникновением «волны возвращенной литературы», тогдашнему литературному процессу, движению тогдашней литературы был нанесен серьезный удар, наверняка лишивший нас целого литературного периода, не позволивший развиться многим талантливым авторам. Дорога в толстые журналы, а потом и в издательства им была, по существу, закрыта на протяжении десятилетия.
Но, с другой стороны, тот период был закономерен. Плотину должно было однажды прорвать, и ее прорвало. И понятно, почему публикацию тех произведений начали толстые журналы: в отличие от издательств с их планами на несколько лет, журналы были мобильней. И стоило торопиться – «гласность» могла в любой момент кончиться.
Мои родители с начала 80-х (а может, и раньше, но я не помню) выписывали два-три толстых журнала в год. То «Новый мир» и «Наш современник», то «Знамя», «Дружбу народов» и «Литературную учебу». Года с 1986-го отец стал очень досадовать, что не может выписывать их все – не хватало денег да и подписаться стало очень сложно.
Обменивались журналами с другими семьями, просили продавщицу в ближайшем к дому киоске оставить ту или иную газету, журнал. Продавщица чуть не плакала: «Привезут три экземпляра, а просят оставить двадцать человек!» В горбачевских очередях дрались не только за водку, но и за журналы, за книги…
Я не помню точно, что прочитал вначале – «Котлован» или «Чевенгур». «Котлован» оставил ощущение ужаса: расчеловечивание человека там было показано, наверное, ярче, чем в любом другом произведении литературы советского периода. Тем более что расчеловечивание происходит во время попытки создать великое, грандиозное…
С «Чевенгуром» же сложнее. По сути, этот роман до сих пор остается для меня тайной…
Слова из Краткой литературной энциклопедии не наврали – это действительно «роман о революции». И по-моему, никакой в нем клеветы на революцию и на людей революции (что наверняка стало преградой публикации «Чевенгура» в конце 20-х) в нем нет. Сатиры, кажется, тоже.
«Чевенгур», по идее, вполне вписывается в ту литературу, что создавалась молодой Советской Россией. Его можно поставить рядом с прозой тех лет Зазубрина, Сейфуллиной, Фадеева, «Железным потоком» Серафимовича, «Сорок первым» Лавренёва, Всеволодом Ивановым, Леоновым, Булгаковым, Зощенко, Бабелем, рассказами Ольги Форш, Артемом Веселым, первыми рассказами Шолохова, первыми вещами Гайдара… Я имею в виду не степень
