времени с момента, когда гражданский подъем проявился по-настоящему, но, с другой стороны, в литературе почти не запечатлены, не осмыслены девяностые годы, нулевые… И перестройка, и вообще этот переход от социализма к тому, в чем мы оказались нынче…
Интересно, что писатели (по крайней мере, очень многие писатели) чувствуют свою гражданскую ответственность, сознают свой до сих пор высокий в России статус, но проявляют их не в той сфере, к которой призваны своим талантом. Нет, они создают художественные произведения – свободные, подчас мощные, – но произведения эти так далеки от проблем действительности.
Революция и последовавшая за ней беспощадная бойня, ощущались за много-много десятилетий до 1917 года. Писатели говорили о ней в своей прозе, стихах, пьесах громче революционеров. Василий Розанов позже как раз русскую литературу обвинил в том, что она «погубила Россию». По-моему, наоборот, литература стремилась предупредить. Но вершина государственной пирамиды не желала слушать, а если ее слишком донимали, велела запретить; середина находила в журналах и книгах подтверждение своей тревоге, мыслям о том, что в государстве не все благополучно; а придавленное основание пирамиды наливалось злобой и собиралось с силами распрямиться. Пришел момент, и пирамида развалилась.
Сегодня именно по литературе – от Радищева до Леонида Андреева – мы имеем возможность детально проследить, как созревала русская революция. Благодаря литературе короткого периода относительной свободы 20-х годов мы можем почувствовать весь ужас Гражданской войны… С тех пор литература еще два раза выступила подобным великим документом: военной прозой, которая, правда, проявилась спустя более чем через десять лет после Великой Отечественной, во времена оттепели, и деревенская проза 60–70-х.
Вскоре наступила гласность, и писатели предпочли доносить свои идеи с трибун, а не через прозу. В прозе они, как правило, стали отдыхать от реальности.
«Тенденциозность» воспринимается как нечто нехорошее, нечестное, нечистое. Оценка: «Это тенденциозная вещь» подразумевает: «Этого не стоит читать». Но ведь все, что дошло до нас из XIX века, что читается и живет, – тенденциозная проза.
Тенденциозно писали Пушкин, Лермонтов, Гончаров, Тургенев, Писемский, Достоевский, Лесков, Чехов, Горький… Что может быть тенденциозней «Войны и мира»? До сих пор задаются вопросом: «Почему Толстой так описал Наполеона? Ведь он был не таким!» Да вот именно потому…
Писатели XIX века обращались к прозе в первую очередь для того, чтобы выразить в ней свои идеи. Полнее и убедительнее. Что отлично сформулировал Достоевский в письме Страхову по поводу «Бесов»:
На вещь, которую я теперь пишу в «Русский вестник», я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны; хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность. Но меня увлекает накопившееся в уме и в сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь.
Роман «Бесы» тенденциозен предельно, действительно граничит с памфлетом, но это проза – многогранное, многослойное художественное произведение. Может быть, и вопреки воле автора. Как вопреки воле Толстого написалась такой «Анна Каренина», видимо, «Обломов» Гончарова да и многое-многое другое. Форма прозы спорит с тем, кто ее пишет, и зачастую побеждает…
В ХХ веке произведений, где были бы попытки выражения авторской идеи, мы знаем немного – что бы хорошего ни говорили сегодня об эпохе социализма, но уж точно литература не была тогда свободна. Поэтому, видимо – парадокс? – не появилось талантливых книг о том, как здорово живется при социализме: талантливому писателю было просто опасно писать такие книги, от него прогрессивное общество вполне могло отвернуться. Некоторый социалис тический свет позволялся лишь дебютантам, и здесь в первую очередь мне вспоминаются аксёновские «Коллеги»…
Уже двадцать с лишним лет наша литература абсолютно свободна. От всего. До самого недавнего времени и большинство писателей чувствовали себя абсолютно свободными от общественных да и гражданских обязанностей. Лишь в последний год всполошились. Правда, всполошились не художественными произведениями, а речами на митингах, шквалом колонок, постов в ЖЖ.
Русская литература знает немало примеров, когда большие писатели теряли свой дар, распыляли энергию, сгорали в общественной работе, в статьях, речах, политической и идеологической борьбе. Шолохов, Фадеев, Зазубрин, Федин, Твардовский, Распутин… Но у них в начале творческой жизни были великие достижения, последние же двадцать лет великими литературными достижениями, по-моему, не отмечены.
Художественная литература давно не востребована не только как великая летопись, но и как мощнейшее орудие борьбы. Литературно талантливые борцы есть, но хватаются они за какие-то палочки антиутопии, прутики сатиры, пугачи гротеска, песок колумнистики и не видят гаубицы прозы. Обидно.
Из тайных книг
О «Чевенгуре» Андрея Платонова
Потеряв интерес к книгам для «детей и юношества» (а это были 84–85-й годы) и еще не имея сил читать книги «для взрослых» (открывал их, но все казались мне скучными, какими-то не теми), я часто листал тома «Краткой литературной энциклопедии», которая была в нашей домашней библиотеке.
Там я находил немало заманчивого, такого, что никогда у нас, как я думал тогда, не появится, но которое наверняка бы стоило прочесть. Нередко приоткрывались некие тайные пласты литературы, и они очень к себе тянули (я даже записывал названия книг и фамилии писателей в тетрадке). Было, к примеру, такое:
В центре романа «Доктор Живаго» – интеллигент, родственный Спекторскому, стоящий на трагич. распутье между личным
