таланта того или иного автора, а ту ноту, что звучит почти во всех произведениях почти всех этих (да и многих других) авторов.
С другой стороны, Платонов стоит от них в стороне. По крайней мере, стилистически… Может, я ошибаюсь, но, по-моему, писатели двадцатых взяли за основу своего языка язык Замятина, а Платонов, чуть ли не единственный, был ближе к Ремизову. Но сделал язык Ремизова механизированным…
Советская литература начиналась не с абсолютного, а со смещенного, сдвинутого реализма. И герои этой литературы тоже были не совсем, не абсолютно реалистичны. Тоже словно бы слегка смещены… Это, наверное, необходимо было сделать – рассудок самих авторов не выдерживал передавать на бумаге пережитое, увиденное ими один в один.
Их спасал стиль. И этот стиль – стиль прозы начала 1920-х – был свеж, нов, молод… Даже пожилой Серафимович в своем «Железном потоке» молод благодаря стилю.
Герои той литературы жестоки. Но эта жестокость оставляет большинство из них чистыми и наивными людьми, людьми, несущими в себе светлое… Жестоки и Копенкин с Двановым в «Чевенгуре», да и многие другие персонажи романа. Но в то же время они, как, к примеру, бандит Никиток, могли, просто так стрельнув по человеку, ранив его, тут же пожалеть. И это, видимо, не фантазия автора.
Почему «Чевенгур» не опубликовали тогда? Наверное, Платонов с этим романом немного опоздал. Принеси он «Чевенгур» в редакцию году в 24–25-м, скорей бы всего, напечатали. Но в 1927-м СССР как государство уже окрепло и строилось, по сути, как традиционное государство. Поэзия революции становилась все менее нужной. Еще чуть позже она стала и вредна.
Вредны оказадись и многие писатели, воспевавшие в свое время принцип: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…»
Александр Блок в 1918 году писал в статье «Интеллигенция и революция»:
Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг. Беречь их для народа надо; но, потеряв их, народ не все потеряет. Дворец разрушаемый – не дворец. Кремль, стираемый с лица земли, – не кремль. Царь, сам свалившийся с престола, – не царь. Кремли у нас в сердце, цари – в голове.
Вечные формы, нам открывшиеся, отнимаются только вместе с сердцем и с головой.
К середине двадцатых большевики поняли, что разрушать до основания нельзя. В том числе и культуру. Пушкин, Толстой, Гончаров, Чехов, даже Достоевский были реабилитированы. Был взят курс на реализм без смещений (в том числе и стилистически). Так родился социалистический реализм, в котором первому поколению советских писателей, по существу, не находилось места. Они уходили в сказочники, сценаристы, функционеры, в историческую прозу… Мало кто смог перековаться.
Как разнятся хотя бы стилистически рассказы, первый том «Тихого Дона» Шолохова и дальнейшее его творчество. Но тот типаж героев начала двадцатых появляется в позднейшей прозе постоянно, а Нагульнов с Давыдовым вообще прямые родственники платоновским Копенкину и Дванову…
Честно говоря, в последние годы я открываю произведения Платонова нечасто (за исключением «Возвращения»). Платонов очень заразительный писатель. Прочитав две-три страницы его прозы, невольно начинаешь писать так же. А потом видишь, что написалось плохо, получилась неловкая пародия…
О языке Платонова существуют сотни статей, есть исследования его языка, лингвисты ломают голову, почему там-то или там-то он поставил такой-то союз, а не такой-то. Пытаются ставить правильный, и фраза ломается, приобретает другой смысл… Платонов остается загадкой нашей литературы, а «Чевенгур» – главная тайна Платонова. И наверняка еще многие поколения читателей будут биться над вопросами: что хотел рассказать нам автор, почему не победил Копенкин, зачем Дванов ушел на дно озера… И почему Платонов ставил неправильные союзы вместо правильных.
Да, и еще – до сих пор жалею, что так быстро исчез из повествования «вождь» отряда анархистов и писатель Мрачинский, пощадивший коммуниста Дванова за то, что тот читал его книгу «Приключения современного Агасфера». Поговорить бы им побольше, попутешествовать вместе, может, мы бы больше узнали о том смутном и сложном процессе, который принято называть гражданской войной…
До «Тихого Дона»
90 лет назад, в 1926 году, вышли первые сборники рассказов Михаила Шолохова «Донские рассказы» и «Лазоревая степь». Обстоятельства складываются так, что сегодня самое время о них вспомнить.
По моим наблюдениям, в последние десятилетия в общественном сознании укрепляют мысль, что Михаил Шолохов вдруг явился в русскую литературу – двадцатидвухлетним с двумя томами «Тихого Дона». Для одних это пример феномена юного гения, для других – пожалуй, главных аргументов того, что Шолохов присвоил себе чужую рукопись.
За громадой «Тихого Дона» почти затерялись без малого три десятка рассказов, написанных Шолоховым в 1923–1927 годах…
Да, обвинения в плагиате, в ложном авторстве преследуют Шолохова с конца 1920-х. На днях появился очередной повод: Шведская королевская академия обнародовала на своем сайте имена конкурентов Шолохова, получившего в 1965 году за «Тихий Дон» Нобелевскую премию по литературе.
На награду, как сообщают СМИ, претендовали 90 кандидатов. Среди них Владимир Набоков, Анна Ахматова, Константин Паустовский. И помимо сетований, что шведские академики вручили премию не тому, раздались многочисленные напоминания: «Не Шолохов писал “Тихий Дон”! Не Шолохов!»
Авторство великого романа присваивали в разные периоды то Федору Крюкову, то Серафимовичу, то тестю Шолохова Громославскому, то Андрею Платонову, то даже Николаю Гумилеву. Менее настойчиво убеждают общественность отдельные филологи и историки литературы, что Шолохов не автор и
