О той трагедии написано немало горьких слов. Советую прочесть, к примеру, роман Юрия Рытхэу «В зеркале забвения».
Не меньшей, а может, и большей трагедией свободные 90-е стали и для начинающих тогда писателей. Они никого не интересовали в годы, когда открывалась запрещенная и возвращенная литература. Толстые журналы (по идее – дневники литературы текущей), пользуясь моментом (ведь неизвестно было, что там завтра: по-прежнему свобода или снова тоталитаризм), заполняли свой объем ранее недоступным, архивным.
Вспоминаются слова Андрея Немзера из статьи «Замечательное десятилетие» (2000):
«Компенсаторная» стратегия времен перестройки была чревата дурными последствиями. То, что она невольно мешала сложившимся писателям идти вперед, – наименьшее из зол. Куда хуже, что она сказывалась на редакторском отношении к писателям, коих в России принято называть «молодыми». ‹…› …современного нераскрученного сочинителя рассматривали как бы «при свете вечности».
Да, первое поколение постсоветских писателей мы потеряли, как теряли до этого поколения эпохи застоя. Но, с другой стороны, 90-е открыли широкому читателю, немалую часть которого составила молодежь (в том числе и та, что через некоторое время начнет писать сама), огромный мир другой литературы.
Кого-то издавали раньше, но крошечными тиражами или так давно, что книги стали библиографической редкостью, но большинство имен и произведений было абсолютным открытием. Луи Селин, Оруэлл, Генри Миллер, Жене, Кортасар, Маркес, Борхес, Сартр, Камю, Солженицын, Набоков, Мамлеев, Сорокин, Лимонов, Довлатов, Бродский, Бородин, Ерофеевы, Ницше, Бердяев и еще десятки писателей и философов, чьи книги поглощались с невиданной жадностью, были необычайно нужны.
Лет шестьдесят наша литература существовала в отсеке, где, конечно, тоже была жизнь, появлялись свои (да и не только свои, а общемирового масштаба) писатели, но все же это был отсек, в который подавали корм избирательно, витамины лишь определенные и дозированно. А тут хлынуло все – и необходимое, и вредное (хотя вредного, по-моему, в литературе не бывает).
Шквал старой по времени написания, но новой для советского/российского читателя литературы накрыл наш литпроцесс. Все на время смешалось и перепуталось. Лишь к концу 90-х произошло выравнивание перекосов, очищение от большей части явного печатного мусора, началось возвращение интереса хотя бы специалистов к происходящему у нас в литературе здесь и сейчас.
И что интересно и даже удивительно – как недолго продержалась мода на то, что мы привыкли называть постмодернизмом (включая в него и концептуализм, и авангард, метаметафоризм, пародирование, соцарт и т. п.). Входящие в литературу в конце девяностых – начале нулевых оказывались в основном реалистами. Фантасты, фэнтезийщики, детективщики, различные экспериментаторы в области словесности (а их всех огромное множество, и есть очень талантливые), как и в советское время, остались на периферии литпроцесса. (Правда, в советское время их или запрещали, или очень прочно сдерживали, сегодня же у этой литературы есть предостаточно журналов, издательства или редакции в крупных издательствах, есть, наверное, и огромная армия читателей, но нет главного – широкого обсуждения этой прозы, споров и страстей.)
На страницы толстых журналов вернулся реализм, издательства постоянно основывают серии вроде «Современная российская проза», «Проза жизни» и т. д. Но тот ли это реализм, что был до переломных 90-х? Конечно, нет. Почти во всей современной реалистической прозе чувствуется влияние волны открывшейся нам литературы. Да и вряд ли бы лет тридцать назад прозу Олега Зайончковского, Александра Иличевского, Ксении Букши, Сергея Шаргунова, Олега Зоберна, Ирины Мамаевой, Василины Орловой, Германа Садулаева и многих других назвали бы реализмом.
Благодаря той волне стали писать по-другому и старые реалисты Нагибин, Астафьев, Маканин, Курчаткин, Проханов; даже Борис Васильев свою «Глухомань» написал иначе, чем предыдущие повести и романы. Одним эти метаморфозы понравились, у других вызвали активное неприятие (особенно в отношении прозы Нагибина и Маканина), но иначе и не могло произойти. Реализм вернулся обновленным, более ярким, богатым, свободным. То, над чем в 70-е бился Виль Липатов (по крайней мере, в плане формы – «Серая мышь», «Игорь Саввович»), и потерпел в итоге неудачу, в нулевые утвердилось.
В нулевые вошел в обиход художественной литературы термин «человеческий документ» – почти лишенная беллетристических приемов, почти бессюжетная, зачастую написанная от первого лица, очень похожая на описание действительно произошедшего, очень достоверная проза. С такими документами дебютировали Денис Гуцко, Александр Карасёв, Аркадий Бабченко, Ирина Денежкина, Дмитрий Нестеров, Антон Тихолоз, Алексей Ефимов, Василий Авченко… Вряд ли они отталкивались от исповедальной прозы шестидесятников, скорее всего – от той же возвращенной или открытой девяностыми литературы, это Лимонов, Селин, Миллер, Камю, Сартр. Или, что еще вероятней, писать их так, предельно достоверно, заставила инстинктивная потребность рассказать о том, что произошло с ними, с их близкими.
Многие, начавшие с «человеческого документа», за несколько последующих лет успели стать настоящими художниками, пишущими разнообразно, образно, но, что отрадно, по-прежнему достаточно убедительно фактически, психологически…
Необходимо отметить, что и большинство тех авторов, кто в 90-е являлся символом постмодернизма (опять же – в его собирательном значении), все сильнее приближаются к реализму. «Лед» и «День опричника» с «Сахарным Кремлем» Владимира Сорокина, по сути, реализм, правда, прозрачно- иносказательный; вполне реалистична последняя проза Пригова; все меньше мистики и отсылок в прошлое, перепевов у Пелевина; все ближе подходят к обновленному реализму Андрей Бычков, Михаил Елизаров, Дмитрий Горчев…
Сейчас, в конце 2009 года, очевидно, что реализм за это десятилетие вновь стал центральным течением в русской прозе. Хотя, еще раз отмечу, реализм обновленный… Фактически то же самое случилось и почти сто лет назад – из тумана Серебряного века реализм вышел совсем не тем, чем был в 1880-е
