принимает его сначала как полового партнера, а потом, когда становится ясно, что беременна, и как мужа… Жизнь налаживается, и внешне это вполне благополучная семья – муж и жена, трое детей, работа, квартира… Да, внешне всё в порядке, а внутренне?..
Новые рассказы Дениса Гуцко я бы не назвал лучшими из им написанных (в отличие, по крайней мере, от потрясающих «Сороковин») – язык несколько старомоден, – Тима просто так суровость свою четырнадцатилетнюю на телячьи нежности не разменивает, только в особых случаях, и то нужно изловчиться, не вспугнуть. А Саньке всегда мало. Всегда голодный – как голокожий слепой птенец с жадно распахнутым клювом, алчущий корма, ежеминутно караулит, выпрашивает материнской ласки. Вовремя не приласкаешь – захандрит… – хотя часто можно встретить живые детали («телефон истерично жужжит и ползает по прикроватной тумбочке в поисках хозяйской руки»); непонятно, зачем автор ввел компот из березового сока, чуть было не сведший рассказ к анекдоту, жаль, что сильное название – «Мужчины не плачут» – почти не раскрыто в тексте рассказа… Впрочем, эти вещи однозначно художественная проза, и жаль, что они остаются практически не замеченными, не разобранными критикой.
Причин здесь, по-моему, несколько. Во-первых, внимание к толстым журналам у нашей критики близко к нулевому. Обзоров почти не осталось, очень редкая публикация вызывает отклик в прессе. Во-вторых, сам жанр рассказа, слегка заинтересовавший критику в середине нулевых, вновь ушел в тень крупных произведений, которые сегодня в изобилии представлены на книжном рынке. И в третьих, что касается такой прозы, какую пишет Денис Гуцко, – о ней сложно писать именно как о литературе (точнее, о литературе, как мы ее сегодня понимаем). В этих рассказах нет особой интриги, фантазии, сюжеты просты, стиль неоригинален. Критику не на чем отвести душу ни в каком смысле.
Но эти рассказы необходимо рассматривать как документ времени, в них нужно искать, в первую очередь, не словесной прелести, новации и тому подобного, а социальные и нравственные проблемы.
Очень многие произведения проходят мимо критиков, литобозревателей и литжурналистов (а следовательно, и мимо читателей, для которых рецензии, советы, ориентиры в море публикаций и изданий очень важны) именно по этой причине. Критики и близкие к ним специалисты не хотят или не умеют не только оценивать тексты, но и указывать на их вроде бы далекое от самой литературы значение. Пестрая пустышка сегодня важнее грубого сосуда, наполненного живительной влагой…
Не удостоились большого внимания и два рассказа Ильи Кочергина, опубликованные в последнем за прошлый год номере журнала «Знамя». В них нет той экзотики Алтая, воспоминаний о позднем советском и раннем рыночном времени, которые лет десять-двенадцать назад покорили столичный писательский мир, принесли ему известность и россыпь наград (премии журналов «Новый мир» и «Знамя», «Эврика», правительства Москвы, финал премии Белкина…).
В рассказах, вышедших после более чем четырехлетнего молчания (повесть «Я внук твой» была опубликована в том же «Знамени» в июне 2007-го), действительно нет ничего для читателей необычного. В первом, «Крещение кукушки», речь о москвиче, уже не юном, но и не умудренном жизнью. Да и что может умудрить современного москвича? Какой опыт?
Герой по имени Дима существует в этом круговращении и не знает зачем. Вроде бы есть события, причем важные: вот рожает жена, и Дима героически помогает ей и врачам: «…ему дали задание – держать роженицу за плечи, чтобы та не отползала от края стола, а то врачам неудобно»; вот они с женой едут во Францию; вот у жены обнаружили саркому кости, и Дима опять ухаживает за ней, и болезнь отступает… Но все это кажется герою словно бы происходящим понарошку, он воспринимает радости и беды будто сквозь сон. Его не «торкает».
Постепенно все больше пьет, чтобы спастись, начинает строить дом вдалеке от Москвы, но в глуши пьет еще сильнее. Крестится, но тут же уходит в новый запой. Возвращается в Москву, посещает собрания алкоголиков, но потом бросает. Весной снова едет в деревню, сажает огород. И вот последние абзацы рассказа хотелось бы привести целиком… Нет, лучше посоветую найти журнал и прочитать. В них пусть для кого-то банальный, но, на мой взгляд, истинный смысл человеческой жизни – видеть, как растет и развивается, крепнет посаженное тобой. Редиска, морковка, фасоль, картошка…
Тут, на картошке, с ним это наконец-то и случилось. И совсем не так, как думалось раньше. Нет так, как Олимпий рассказывал, что мол, Евангелие прочел – и торкнуло, вся жизнь сразу переменилась. У Димы вышло совсем наоборот – мягко так, бережно.
Смотрел просто он, как незаметно, но быстро живут растения, и все время удивлялся. Каждое утро Дима начинал именно так – с осмотра того, что успело вырасти или измениться за ночь. Одну сигарету выкуривал, вторую, ходил вдоль грядок. И не переставал удивляться и видеть чудесные превращения. Вот и всё.
В финале – осень. Сбор урожая. Радость, «что будут кормиться эту зиму своей картошкой».
Совсем не исключено, что через месяц, полгода, пять лет Дима снова сорвется, полезет в петлю, но пока – ему хорошо, и он понимает, зачем живет.
Ощущение открытости финала добавляет второй рассказ – «Нечаянная радость», в котором та же география, те же (или почти те же) персонажи, то же ощущение зыбкости и тревоги, душевной пустоты.
Но здесь у главного героя есть вполне конкретные противники и в то же время образцы для подражания – некие биороботы
