«снизив» – тут же и «возвышает»), сколько корректирует для своих надобностей.
Младшему поэту, ужаленному военной темой в молодости, определившей для него угол восприятия Израиля, необходим был Лермонтов, ролевой прототип, близнец, делающий то, что не разрешают израильтянину, – воюющий со страшным смертельным врагом по-настоящему, а не в поддавки. Он выдумал цельнометаллического Лермонтова (хотя у Лермонтова военной поэзии, кроме «Бородина», – один «Валерик»). Так на израильском опытном поле, в спецназе русской словесности произошли учения, приготовляющие нас к настоящим и страшным конфликтам XXI века.
Осталось прокомментировать некоторые реалии.
Царя игральный офицер: Участие в экспедициях давало Лермонтову возможность производства. Россильон был прав, говоря, что он был храбр напоказ: ему нужно было заслужить отставку. Но царю Николаю Лермонтов в столицах был не нужен, и он вычеркивал Лермонтова из всех списков представленных к наградам и чинам и отставки не давал. В 1841 году он приказал вообще не отпускать Лермонтова из полка. При этом известно[112], что Тенгинский полк предназначался царем для обороны линии русских крепостей, которые противник, восставший по всей Чечне, уже начал брать одну за другой. То есть царь посылал его на весьма вероятную гибель.
И он, коронный он гусар: Лермонтов в 1837 году был сослан в Нижегородский драгунский полк, на Кавказ, но на фронте не был, его все время посылали с места на место. Он очень быстро возвращен сначала в Гродненский гусарский полк, а оттуда опять в лейб-гусары в Петербург. Тогда же он был произведен в поручики (у Генделева «старлей»). Там он вскоре заскучал по неформальной и живой кавказской службе и стал проситься опять на Кавказ – но тут царь ему, что самое интересное, отказал. Только после скандала с де Барантом он был опять переведен на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк, в мушкетеры. Тем самым появляется возможность осмыслить его биографию в духе великого романа Дюма. Таким совершенно мушкетерским эпизодом кажется его знаменитая ссора со всеми присутствующими сразу. Сослуживец поэта «Колюбакин рассказывал, что их собралось однажды четверо, отпросившихся у Вельяминова недели на две в Георгиевск, они наняли немецкую фуру и ехали в ней при оказии, то есть среди небольшой колонны, периодически ходившей из отряда в Георгиевск и обратно. В числе четверых находился и Лермонтов. Он сумел со всеми тремя своими попутчиками до того перессориться на дороге и каждого из них так оскорбить, что все трое ему сделали вызов, он должен был наконец вылезти из фургона и шел пешком до тех пор, пока не приискали ему казаки верховой лошади, которую он купил. В Георгиевске выбранные секунданты не нашли возможным допустить подобной дуэли: троих против одного, считая ее за смертоубийство, и не без труда уладили дело примирением, впрочем, очень холодным»[113].
Еще более д’артаньянской выглядит знаменитая попытка устроить завтрак на траве вне пределов военного лагеря. Пален рассказывал Висковатову: «Однажды вечером, во время стоянки, Михаил Юрьевич предложил некоторым лицам в отряде: Льву Пушкину, Глебову, Палену, Сергею Долгорукову, декабристу Пущину, Баумгартену и другим пойти поужинать за черту лагеря. Это было небезопасно и собственно запрещалось. Неприятель охотно выслеживал неосторожно удалявшихся от лагеря и либо убивал, либо увлекал в плен. Компания взяла с собой нескольких денщиков, несших запасы, и расположилась в ложбинке за холмом. Лермонтов, руководивший всем, уверял, что, наперед избрав место, выставил для предосторожности часовых и указывал на одного казака, фигура которого виднелась сквозь вечерний туман в некотором отдалении. С предосторожностями был разведен огонь, причем особенно старались сделать его незаметным со стороны лагеря. Небольшая группа людей пила и ела, беседуя о происшествиях последних дней и возможности нападения со стороны горцев. Лев Пушкин и Лермонтов сыпали остротами и комическими рассказами, причем не обошлось и без резких суждений или скорее осмеяния разных всем присутствующим известных лиц. Особенно весел и в ударе был Лермонтов. От выходок его катались со смеху, забывая всякую осторожность. На этот раз все обошлось благополучно. Под утро, возвращаясь в лагерь, Лермонтов признался, что видневшийся часовой был не что иное, как поставленное им наскоро сделанное чучело, прикрытое шапкою и старой буркой»[114].
Как тут не вспомнить осаду Ла-Рошели и завтрак на бастионе Сен-Жерве? Кстати, Генделев почтил любимый эпизод в своей «Книге о вкусной и нездоровой пище» в разделе «Детский стол бастиона Сен-Жерве». Некоторые считают, что о проделках Лермонтова Александру Дюма могла сообщить Евдокия Ростопчина, но, увы, ее письмо писателю о Лермонтове написано в 1858 году, а «Мушкетеры» вышли уже в 1844-м.
То саблезубый, как Аллах: У Генделева в стихах Аллах древен, чудовищен и свиреп – отсюда сравнение с ископаемым саблезубым тигром. Лермонтов с саблей сравнивается с Аллахом, с которым он сам и воюет, по самым лучшим законам искусства, которые требуют, чтобы противоборствующие силы были схожи. Кстати, в рассказе Мамацева есть и тигр: «И он, и его охотники, как тигры, сторожили момент, чтобы кинуться на горцев, если б они добрались до орудий»[115].
Над уммой милосердия закат: Умма – мировая общность мусульман. Мухаммад часто называется Пророком милосердия. Видимо, имеется в виду «закат» мусульманского мира в XVIII и XIX веках – до конца Первой мировой войны.
Ага как чувствовал врага: Это не только злорадное междометие (произносимое сейчас в Петербурге не с фрикативным «г», а «как пишется»), но и турецкий ага.
6<…>в жару на дне вади Бекаапардон муа в полдневный жарво всю шахну Афганистана(Г 42)Вади Бекаа – долина Бека’а, местность на юге Ливана, которую Генделев в качестве военного врача проходил с израильскими войсками во время ливанской кампании 1982 года. Пережитое впечатление подставляется под реалии лермонтовского «Сна» не прямо, а с подменой Дагестана на Афганистан – читатель должен почувствовать полную идентичность
