Анна ответила не сразу. С минуту она сидела насупившись, глядя в одну точку, и наконец проронила:
– Флориан Дитрих, следователь, он моё дело вел.
– А почему ты называешь его пиявкой?
– А как еще? Пиявка и есть.
– Он тебя бил? – вспомнила я про изверга Надя.
– Где ты видела, чтоб следователи сами били? Для этого у них подручные имеются… А ты бы не удивилась, наверно… Вы, мадьяры, живодёрство с молоком матери всосали. И этот поначалу вроде как спокойно спрашивал: что, где, когда… Протокол писал. Что он узнать хотел?.. Ничего я ему не говорила. А он, как пиявка, вопьется своими глазками-буравчиками, и чувствуешь, что такой не отлипнет. И не отлипал. Я по часам на стене следила: иной раз по семь часов подряд вопросы свои каверзные задавал… А я в ответ молчок…
Анна злорадно расхохоталась, а потом невольно потерла плечо. Всё-таки мне кажется, она лукавит и всё-таки дала слабину, рассказав инспектору всю историю, иначе она бы не стала так бурно реагировать на одно упоминание имени хитрого сыщика.
– А потом ещё в камеру приходил. Один, без оружия…
– Чего он добивался, признания?
– Ему оно не сильно требовалось: улики, свидетели, и так хватало. Я просто молчала, ничего не хотела ему говорить, а они все добивались, отчего я на это решилась…
Мне показалось, еще чуть-чуть, и Анна начнет говорить и я наконец узнаю, что подтолкнуло ее «поджарить», по её выражению, стольких людей, среди которых были и те, кто не сделал ей ничего плохого. Действительно, вскоре волчица, удручённая воспоминаниями, начала рассказывать мне о том, как всё было. Я же готовилась выслушивать эту долгую и тягостную историю из жизни рано повзрослевшей гимназистки.
Глава 6. Пиявка
На часах уже половина десятого – за окном давно стемнело. Однако время нисколько не смущало инспектора Дитриха, в очередной раз копающегося в бумагах. Он допрашивал меня уже четыре часа, и если первые дни он изображал заботливость, например, мог прекратить допрос, если чувствовал, что я устала или мне больно о чём-то вспоминать, то теперь его как подменили – этот неприметный худощавый человек ростом лишь на полголовы выше меня, сейчас зачерствел и намеревался допрашивать меня до полного изнеможения. Теперь он был глух к моим протестам – он просто, как робот, повторял ранее заданные вопросы, да со скукой смотрел в составленные ранее протоколы. Временами его несло, и он начинал задавать откровенно провокационные вопросы. Например, вчера спросил:
– Я ознакомился с показаниями Гельмута Бекермайера, вашего математика, и он рассказал, что ещё загодя предупреждал фрау Вельзер, начальницу гимназии, да и ваших родителей тоже о том, что ваши похождения приведут вас в тюрьму. Не подскажете, откуда у него возникли такие мысли? Что предшествовало этому?
– Я не буду на это отвечать! – воскликнула я.
– Ишь ты, – глумливо усмехнулся Дитрих. – Такая маленькая, а такая умная – уже знает, как следует допрашивать преступников.
– Допрашивайте меня по уставу или я отказываюсь говорить! – вновь закричала я, а Дитрих мгновенно сменил тон и, сев напротив, мягко улыбнулся и сказал:
– Простите, не хотел вас задеть, – и вновь сел напротив меня, продолжая допрос, но уже строго по уставу.
Дитрих производил впечатление человека жёсткого и бескомпромиссного – легко срывался на крик, особенно в разговорах с подчинёнными. Он всегда активно жестикулировал, и при допросах начинал нарезать круги по кабинету, стараясь держать меня в напряжении, при этом никогда не забывал, о чём я молчу, что недоговариваю, и непременно старался вернуться к этой теме. Вот уж воистину пиявка!
В свои сорок с небольшим он выглядел достаточно живо, и хотя седина всё больше охватывала его голову, с виду ему больше тридцати пяти и не дашь. Близко посаженные тёмные глаза постоянно бегали, он точно высматривал что-то, что могло бы зацепить его внимание. Чисто выбритое лицо было очень подвижным, и Дитрих то изображал искреннее сочувствие и интерес, то презрение и безразличие. Обычно выражение его лица было максимально постным, если не сказать протокольным. Говорят, что у человека на лице не написано, кто он есть. Это явно не про Дитриха – у него-то будто аршинными буквами написано на лбу, что он – сыщик, дотошный настолько, насколько вообще могут быть следователи. Он почти всегда надевал чёрную рубашку, вообще, он постоянно носил чёрное, от чего казался ещё более угрюмым. Сложно было понять, о чём он думает, ведь он вёл себя исключительно непредсказуемо. Как-то он обмолвился, что сыщик по своей природе многогранен, и он вынужден менять образы, что и демонстрировал не раз то впадая в ярость, то в странную меланхолию Вот уж актёр, так актёр… То, как он вёл себя в день моего ареста и как сейчас, просто небо и земля.
Раз за разом я вспоминала перед очередным допросом день своего ареста. Рано или поздно эти кошки-мышки должны были закончиться, однако для
