наводит на мысль, что не все так уж просто и гладко. Что есть потаенные нити, связывающие повествователя с героем. Что и у Тюрина просматривается, но, если так можно сказать, эволюционно: ничем подобным не пахнет в первой части книги, и довольно отчетливо просматривается во второй. Однако, сейчас мы говорим о первой. Автор намеренно дистанцируется как от того, о чем повествует, так и от техники – как это делает. Даже больше скажу, местами он низводит и текст, и героя до уровня, где их как бы и нет, где они исчезают. Есть буквы, слова – что посмей назвать текстом?! И тогда остается лишь что-то мельтешащее, что-то тенями пробегающее по страницам. Какие-то безликие фантомы, рядящиеся в человеческую одежду. И находятся другие тени-фантомы, этакие голые короли, прибежавшие сюда из сказок Андерсона, по одежке распознающие первых. И готовые восхищаться увиденным, убедившие себя, что все это – не бред, что глаза наши зорки, все зрят и все видят. И будь все это подано как рассуждения, выводы, снабди Павел Тюрин хоть один эпизод глубокомысленным заключением – вся аура, шарм тот бы миг испарились. Нельзя говорить то, о чем он говорит, серьезно. Но из этого вовсе не следует, что автор от серьезного разговора увиливает. Просто всему свое время. И чтобы такой разговор в конце концов получился, надо прежде увидеть, понять, в чем предмет, где здесь точка отсчета. Перед нами как будто река, то, что было сначала рекой, в ней водилась какая-то рыба, а потом растеклась, превратилась в болото. Куда ни ступи – одна топь. Оттого-то и живность в ней стала убогой. Старый рваный башмак и обрывки газеты, где вместо слов обустроились мухи.
И тогда, нет-нет, прорывает автора: невыносимо ведь так! И он вслед за Шенди предается фантазиям. На первый взгляд, выморочным. Что-то вроде Манилова из «Мертвых душ»: пруд перед домом выкопать, мост через пруд перекинуть, и чтобы бабы толстые сметаной на мосту торговали… Но у Павла Тюрина – нет, не сметана, а Антон Павлович Чехов едет из Ялты – куда? На край света, в Шотландию. К Лохнесскому озеру, на встречу с чудищем, ясно. Где находит забытое, то, что искал: вишневые кущи, вишневые рощи. И. Лопахина то ж. Как же так, без Лопахина (хотя в тексте Лопахин не фигурирует, а потом и вовсе подается намеком, что этого Лопахина Чехов с себя написал, то есть сам вырубал, что не сеял)?
А нам, читающим все это, начинает казаться, что, может быть, это уже вовсе не Стерн, не Андерсен, и даже не Гоголь с его Маниловым, а барона Мюнхгаузена нам подсунули?… А на самом-то деле – ни то, ни другое, ни третье.
И все-таки автор не хочет сдаваться: не принял еще, есть еще аргументы! – а возьму перейду-ка на менторский тон. И переходит. Не к месту, понятно. Менторский тон – он всегда неуместен. Но делать-то что? Как еще выбираться? Столько нечисти, дряни, что бей наповал, но при этом – тьфу-тьфу! – интервал не утратив: а то ведь коснусь… Не хочу я касаться! И тогда уже автор обращается к нам: – Не валите-ка все в одну кучу! Дескать, тут – божий дар, а яичница – сбоку…
Вторая часть книги называется – «В изгнании», где нам предстоит познакомиться с совсем другим Ричардом. Чудес там не меньше, чем в первой, но это чудеса совершенно другого рода. Не стану их перечислять, не хочу переписывать то, что написал Павел Тюрин. Ни про Лохнесское чудище, ни про его реинкарнации. Особого внимания во второй части книги заслуживают вещи чисто познавательные, невероятно интересны философские диспуты, или такой психологический посыл, что хулиганство, оказывается, в иных ситуациях может обернуться свободой… Но я и их опущу. Скажу лишь одно – «большая деревня» и во второй части книги не оставляет в покое. Кривое зеркало отнюдь не исчезло и продолжает выхватывать то, что автор считает важным показать нам объемно и ярко. Но даже и там сохраняет он все ту же отстраненность. При всех поворотах, кульбитах таких – развести лишь руками, – не сокращает ничуть интервал. Его отстраненность становится отстраненностью от отстраненности: от героя, от текста, от реки и
Что же касается конкретно Ричарда, тут симпатии автора с каждой страницей становятся все очевидней, небезразличен ему этот герой, как могло показаться в первой части книги. Но даже эта симпатия не отметает той отстраненности, в какой было начато повествование. Идентифицировать себя с изображаемым миром автор явно не хочет. «Большая деревня» – сама по себе, и он, Павел Тюрин, ей не собрат.
У книги нет финала – есть «P. S. MEMORIA». Но это псевдофинал. Потому что настоящего финала не может, не должно просто быть. Финал-то не автора, а наша забота.
И все-таки, чтобы завершить свою… нет, не рецензию, а попытку рецензии, не на такой высокой ноте, куда завело меня крещендо, скажу по секрету: не верьте тому, что написал Павел Тюрин. Точнее, верьте, но не до конца. Закройте книгу и перечитайте на обложке ее заголовок: «LEGENDA о „писающем британце“». А ведь мог бы назвать, скажем, былью. Или слово «LEGENDA» написал бы по-русски. Ох, не так все просто с ее автором. Подозреваю, что очень непросто. Нетривиальность – штука хорошая. Но обескураживает. Ускользают точки отсчета, и хочешь ли, нет, начинай их отыскивать снова. По всему поэтому и поставил я эпиграфом из Теккерея:
Покамест не эпитафия.
Вальдберг Геннадий Юрьевич – прозаик, эссеист, Член Союза русскоязычных писателей Израиля и Союза Литераторов России.
В 1976 году окончил филологический факультет МГУ. Работал в журнале «Химия и жизнь» (вел раздел «Научно-популярная литература»), несколько лет
