– Паршивка, тварь, зачем ты к мужикам пристаешь?
– Папу искала, – я не ревела тогда, я уже к тому времени к побоям относилась как к обязательному событию любого дня, я просто отвечала ей, даже как-то задираясь, – ты сама сказала – папа на улице, вот искала, ты чего? – и тут же рассказала про вчерашнее. – А вчера я на пожаре была, там тетя Люба сгорела живьем. Я была вчера там…
Вода с макаронами на плите закипела, запахло вареной бумагой… А мама на колени передо мной упала. Ох, как она рыдала тогда; точно так же рыдала соседка тетя Нина, когда ей сообщили, что ее сын погиб в Чечне. Это заглатывание воздуха гортанью и переламывание его, это слезы, это истерика, это такое горе-горевое, не дай Бог никому…
Рыдала мама и все прощения просила у меня, тогда первый и последний раз назвала она меня «Екатериной» и «мученицей» и все причитала и кланялась на угол. В том углу, говорили соседи, когда-то у нас стояла старая икона от бабушки, но ее у нас украли пьяницы какие-то, иногда на этот угол мама моя крестилась, и в этот раз тоже – как припадочная крестила себя и меня и что-то несуразное, сумасшедшее повторяла: «Что мне делать? Что делать? Прости. Екатерина, прости, из ада вывела и в ад я опять пошла. Прости, из ада выведи рабу Екатерину, сиротой не оставь, из ада рабу Божью…»
…Через неделю где-то это случилось в первый раз. Мама пришла под ночь пьяная с каким-то мужчиной, тоже датым, он держал в руке сникерс и банку кока-колы, в другой руке у него был железная банка с водкой – тогда в ларьках продавали такие.
– Кать, это твой отец, познакомься, – выпалила мне на получеловеческом языке мать.
– Привет, дочь! Я Толик, отец твой.
А он такой высокий был, мне почему-то показалось, что это столб какой-то со мной говорит, бетонный такой столб, каких вдоль дорог много. Я на него с недоверием гляжу – человек ли ты, или столб?
– Ну, ты чего, тварь? Иди, целуй, ты же искала отца, – так сказала мать, можно подумать, одолжение мне сделала. Но это я сейчас так говорю, вспоминая, а в тот момент я немного погодя бросилась со слезами на этого Толика, заслюнявила его всего, осопливела, облобызала. Он аж все банки из рук выронил. Стоит, не знает что делать. Гладить меня начал. По спине, по волосам. И вроде, тоже плакал, не помню точно уже.
В ту ночь я долго не спала – кукле своей единственной, в песочнице ее нашла, все рассказывала, что у нас с ней теперь есть свой папа, мы как все теперь, нам ничего не страшно, даже в темноте вдвоем оставаться. Счастливая была, детям и так-то для радости мало надо, а здесь целый папа!
Но на следующее утро отца в квартире не оказалось, а у мамы под глазом вскочил синяк.
– А где папа? – спросила я удивленно, ведь была уверена – теперь он навсегда рядом.
– Козел это, а не папа! Уйди! – вот и все. Я опять к кукле, в этот раз опять со слезами. К такой-то ко мне она уже привыкшая была.
Больше до самой школы мама мне пап не водила. Да и вообще мужиков мало было еще в ту пору у нас. Это уж когда она совсем спиваться стала, это как раз к классу моему второму, третьему, тогда у нас квартира в притон превратилась. Соседи так и называли, притон: «И как девочка в таком притоне живет?»
А жила я как? Вы писатель, я вам расскажу, вдруг пригодится. Я коротко. У нас квартира была двухкомнатная. В одной маленькой комнате жила я, в другой – большой – мама со своими мужьями. Когда очередной такой муж бывал у нас, я старалась из комнаты не выходить. Потому что такое творилось в квартире! Пьянка в разгаре! Или в угаре! Музыка, скандал, посуда вдребезги, шкаф падает так, что трескаются окна даже в моей спальне. Потом затишье. В это время мать с сожителем спали. Я как раз могла выйти в туалет, или зайти на кухню, чтобы ухватить себе залитый водкой бутерброд, или соленый огурчик, или в лучшем случае – картошки всегда недоваренной, полусырой. А потом снова начиналось все в том же порядке – музыка, ругань, посуда и шкафы на пол, тишина, попытка поесть, чтобы успокоить рычащий на меня живот, иначе он не даст сделать уроки.
А сколько раз уроки я делала при свечах! Электричество отключали за неуплату. А у нас много свечей было, разных: толстых и тонких, цветных и белых, от бабушки, по-моему, остались, я их аккуратно на подоконнике хранила и жгла их. Потом возлюбленный мамкин шел и самовольно свет врубал, чего-то там химичил в счетчике. Раньше мужики все умели, даже самые пропащие.
Зимой особенно часто я без света сидела. Потому что всегда холодно было, и мы включали «козла». Это самодельный обогреватель, от него пробки вечно вылетали. И вот так в холодной темноте я читала учебники. Но мне даже как-то в кайф читалось.
Странное, может быть, сравнение, но мне вот так же в кайф бывает, когда я утром в церкви на клиросе пою, а еще прохладно, еще не надышали, свечи еще не накоптили тепло. А ты стоишь и ловишь каждой клеткой сквозняки и поешь. И знаешь точно – скоро тепло станет. И от этого, может, еще радость! В такие моменты я часто вспоминаю свое детство. Неплохое у меня было детство. Впрочем, говорю же, странные это все ассоциации.
…Был май, я седьмой класс заканчивала. Пришла со школы домой, задержалась что-то, стихи на Последний звонок разучивали, смотрю – мать трезвая, «Зов джунглей» смотрит. А из туалета дяденька выходит. Лицо, как говорится, не первой свежести, но в пиджаке. Чистенький такой, волосы длинные, ниже плеч. На меня глядит, загадочно улыбается. Прошел, сел рядом с мамой.
– Катя, ты уже взрослая девочка, – сказала мать. – Пора тебе отца своего узнать. Вот, явился, не запылился. Игрушек вон тебе купил. И книги. Ты же любишь читать.
А я стою и не верю своим ушам. Я время от времени спрашивала у мамы про отца, и у трезвой, и у пьяной, и с похмелья – у всякой спрашивала. Но она
