снимал мраморную поверхность, или как тогда говорили «блят», и прятал его до следующего дня. А вытирали всю эту писанину только после милостивого разрешения математиков. Наконец кельнерам это надоело.
Однажды за Банахом пришла его жена Люция, официант пожаловался:
— Прошу уважаемую пани, они пачкают и пачкают по этим столешницам. И пусть бы себе пачкали, но они это делают химическими карандашами, и это совершенно невозможно стереть!
Пани Люция сжалилась, за два с половиной золотых купила в бумажной фабрике Эдварда Зымного толстую тетрадь и подарила ее профессорам. С тех пор в правую часть тетради вписывались задачи, а слева — решение. Так возникла славная «Шкоцкая книга».
7 июля 1935 г. Степан Банах сделал первую запись в «Шкоцкую книгу».
«Однажды еще перед полуднем мы сидели в «Шкоцкой», — вспоминал старый львовянин, — было людно, посетители сидели вокруг столиков из белого мрамора, на которых громоздились кипы стаканов и рюмок. Официанты с трудом протискивались между людьми, неся над головой наполненные подносы. Разговоры были оживленные, сыпались шутки, раздавался смех. Царил симпатичный бардак.
К нам приблизился хозяин заведения пан Бреттшнайдер и поздоровался с отцом, как с добрым знакомым.
— Я привел к пану моего сына, — сказал отец, — он учится в Политехнике, и я хочу, чтобы он познакомился с львовскими традициями.
— Что говорить, пан совершенно прав, — согласился хозяин. — Наша кофейня — это самая настоящая львовская традиция. Потому что мы — самое известное и часто посещаемое заведение во Львове. Когда в Стрые или Бороденке кто-то хвастается, что побывал во Львове, то его спрашивают: «А вы были в “Шкоцкой”?»
— Ха-ха-ха! Ей-богу! Пан это так красиво рассказывает! — какой-то человек из-за соседнего столика придвинулся к нам. — Это святая правда!
В глубине зала громоздилась некая особая компания, чисто мужская. Одетые в черное, в шапках, с палочками, повисшими на ручках кресел, живо жестикулируя, они решали свои вопросы. Ежеминутно вбегали посланцы и, прислонив кнут к стене, наклонялись над теми, что сидели, и шептали им на ухо. Каждый второй черкал карандашом по белому мрамору и записывал цифры, подчеркивал столбики и добавлял или умножал, сжигая при этом скрученные в пальцах сигареты, испускающие вонь махорки.
— Это торговцы скотом, — пояснил хозяин. — Сейчас торговый день. Во Львове раз в неделю проводится большая ярмарка скота, и сюда сьезжаются купцы отовсюду. Даже из Покутья и Гуцульщины. Часто это евреи и цыгане, но мы халатников (бедные евреи носили засаленные халаты) не пускаем в заведение. Древняя площадь, куда сгоняли скот, уже исчезла, ее застроили, но обычай остался, и купцы продолжают приходить сюда для своих сделок. А то, что они пишут на своих мраморных столиках, — это их счета. Вскоре они проверят свои кошельки, заплатят и попрощаются до следующей недели. А мы тогда перейдем к мытью столиков, потому что пополудни приходит сюда совсем другая публика: мир интеллектуальный, артисты, врачи, газетчики, адвокаты, и столики должны быть чистыми. Поэтому разрешаются только карандаши, а не дай бог чернила, потому что смыть их невозможно.
— А что они там пишут на столе? — поинтересовался я.
— О, это никакая не высшая математика — только поголовье скота, килограммы веса, цены в долларах…
— Как в долларах? — прервал я удивленно. — Почему не в золотых?
— Нет, нет, тут скот покупается в долларах.
— Действительно так и есть, — добавил папа. — Когда я покупаю скот в Черткове, то должен платить в долларах. Таков обычай. Наконец, не только скот, но и все важные операции производятся в долларах. Евреи не имеют доверия к золотому.
— Публика постоянно меняется, — рассказывал пан Брет-тшнайдер. — Но мрамор не знает покоя. Когда исчезают с него телята и коровы, появляются взамен некие странные символы, зигзаги и крючки. Порой так смотрю, смотрю, и ничего не могу понять. Лучше всего приказал бы этот столик выдраить, но где там — должен держать до следующего дня.
— Они еще не пришли это переписать, — сказал официант, услышав, о чем речь. — Может, это им показать, мы поставили столик в углу.
— О, прошу, — и вежливый хозяин отслонил перед нами столик, который был накрыт скатертью.
Я сразу увидел, что это не была торговая арифметика. Это были какие-то очень сложные операции — я увидел греческие символы, геометрические формулы…
— Это высшая математика, — воскликнул я. — Кто же это пишет?
— Это профессора из университета! Приходит их сюда несколько, но особенно один, такой худой, высокий. Иногда сидит без движения, пьет маленький черный и смотрит вдаль. А то внезапно что-то им встряхнет, и бросается писать. Пишет карандашом, и тут я не могу жаловаться. А тот, что запятнал мрамор чернилами так, что его не удалось вычистить, то был поэт. Но профессор, хоть и карандашом, пишет очень густо, покрывает целый стол, и еще смотрит, где есть свободное место, чтобы и его запачкать.
— Но что же это такое?
— Кто знает? Головоломки. Но был тут раз профессор Ломницкий — это уважаемый человек. Сказал, что каждый раз, когда столик вот так нам замызгают, должны этот столик отставить и держать до следующего дня. Вот так! Работы нам хватает, но кофейня должна жить хорошо со всеми. Когда утром приходят женщины, чтобы убрать зал, то они предупреждены, что столик, накрытый скатертью, мыть нельзя. Около одиннадцати приходят студенты и
