обжигает. Тут он почувствовал: за этим вполне добродушным Михаилом Ильичом с такими красивыми глазами скрывается еще один человек. Того, другого, Ребман не хотел бы ближе узнать и не смог бы понять: тот был азиатом.
Он не так высок ростом, как Ребман, но в плечах и в груди шире. По профессии он адвокат, часто выступает в суде по разным правовым вопросам. Короче говоря, он – острый мыслитель, умеющий убеждать математически точными аргументами. И еще он был намного старше Ребмана и с самого начала относился к нему, как к младшему брату. Своего другого лица он Ребману никогда не показывал, так как испытывал к нему искреннее дружеское расположение, однако это не означало, что этого лица вовсе не было.
Он начал брать Ребмана с собой на концерты Кусевицкого. Ребман всегда нес скрипку, чтобы все думали, что это он играет в концерте. Михаил Ильич играл в оркестре из чистой любви к музыке и за это получал входной билет, не в зале – там места уже с осени были распроданы на весь концертный сезон – а на сцене, за оркестром. Для Ребмана это место было в сто раз дороже, чем возможность сидеть в самой лучшей ложе. Отсюда можно не только слушать музыку, но и видеть, как она «делается». И это было для Ребмана совершенно новым переживанием. До этого он полагал, что дирижер стоит перед оркестром только для декорации, как знамя в добровольном обществе, и может стоять себе, не вынимая рук из карманов или и вовсе оставаться дома. Теперь же он увидел, что дирижер – это душа всего исполнения, вся жизнь музыки – в нем. Без него ничего бы не получилось. Собственно говоря, это он играет, а все остальные сопровождают его игру.
Однажды, в один из многих праздников, которые в России случаются почти каждый день, они гуляли по городу, и новый друг рассказал ему целую историю о знаменитом Кусевицком.
Он, оказывается, тоже был одним из бедняков-провинциалов, которым не на что и не на кого было рассчитывать, которым всего приходилось добиваться в одиночку.
– А ты сам… я уже давно хотел спросить, откуда ты родом?
– Тоже из деревни, из Подмосковья. Мой старик был каменщиком, и я тоже уже четырнадцати лет пошел работать на фабрику. После работы учился по ночам, иногда до самого утра, все по книгам, которые мне раздобыл учитель. Когда отец об этом прознал, он все книги в печи сжег. Он придерживался того мнения, что книги – изобретение дьявола.
– А на скрипке ты где научился играть?
– Тоже сам. В теплое время года – в лесу, а зимой – дома в кровати, но беззвучно. Отец никак не должен был узнать, что у меня есть скрипка: я ее купил, работая сверхурочно и выплачивая в рассрочку. Потом, когда я понял, что в деревне пропаду, туманной ночью ушел в Москву, не имея ни денег, ни знакомых; в чем стоял, со скрипкой, завернутой в платок – не Амати, конечно. Вот на этом самом камне я сидел и плакал от голода и усталости. Но потом дослужился до присяжного поверенного и без чьей-либо помощи закончил консерваторию.
Ребман даже рот раскрыл от удивления:
– Как же тебе это удалось?!
– Как большинству русских студентов и вообще почти всем знаменитым русским: весь день даешь уроки, а по ночам учишься сам. И вот я работал и учился, не ища богатого покровителя и школярской выучки, оплаченной из чужого кошелька. У нас ведь здесь не «свободная» Швейцария, где учиться могут только дети богатых родителей. У нас каждый, кто имеет мужество и энергию, волен учиться, безо всяких денег. Все великие врачи, ну, как например, Крамер или другие, были бедными мальчиками, учились ночами, а днем давали уроки, чтоб заработать себе на жизнь… Но теперь о Кусевицком: его история интереснее моей. Когда он пришел в консерваторию и объявил, что хочет учиться на скрипке, его осмеяли: «С такими ручищами, батенька, становятся столярами, а не скрипачами! Если вы непременно хотите играть, то попробуйте, Бога ради, на контрабасе!» И что же делает наш Кусевицкий? Он учится на контрабасе, но так, что профессора только рты разевали от удивления… Ты его еще никогда не слышал в концерте?
Ребман протянул недоверчиво:
– Концерт, на контрабасе?
– Да, концерт соло на контрабасе, он один в сопровождении пианиста. Но что это за концерт! Играет как Казальс[28] – больше не с кем сравнить. На следующей неделе он дает еще один концерт, у меня есть билет. Если тебе интересно, можешь пойти.
И Ребман пошел. Действительно, это стало еще одним обогатившим его внутренний мир переживанием.
Большой концертный зал с мощным органом был заполнен до отказа. Ребману пришлось проскальзывать мышью, потому что на работе шеф загрузил его под завязку. Но на этот раз он ушел в семь. Желание услышать игру «столяра» на контрабасе оказалось сильнее мечты о предпринимательской карьере. Разумеется, он нарядился в костюм «Макса Линдера»: жилет с перламутровыми пуговицами и бежевым карманным платочком, полосатые брюки, туфли из сыромятной кожи с лакированными мысками, голубые шелковые носки, шелковый же галстух в серо-черную полоску, золотой зуб и отполированные ногти; брови, подведенные жженым гуталином, бриолин на волосах. Едва он уселся на свое место, как отворилась дверь около органа, и служитель в белых перчатках вынес на сцену инструмент, который выглядел скорее как большая виолончель, чем как контрабас. Это, действительно, только половинка, сказал потом Михаил Ильич, но оригинал Техлера!
А потом было настоящее чудо: Бах, Бетховен, Моцарт, исполненные с таким совершенством и красотой, что публика никак не хотела перестать аплодировать, топать ногами и кричать «Ку-се-виц-кий!!!». Ребману тогда еще не доводилось слышать Казальса. Но когда он его наконец услышал, то уже
