Несколько туземных художников предложили проект, напечатанный в одном из последних номеров «Жизни искусства». Это проект о памятниках- кафедрах. Предлагают ставить памятники, но так, чтобы с этих памятников можно было бы говорить речи, а сзади в них втыкать шесты с плакатами.
Этот проект очень хорошо показывает, как узка та щель, в которую сейчас запихивают русское искусство. Произведение искусства обращают в простой кронштейн. А художники как будто бы рады прицепить свою работу, хоть куда-нибудь. В такое положение русское искусство попало не по вине теперешнего политического положения; это все тот же подход, когда главное «свет», а искусство «подсвечник».
Только в русской литературе критики сделали из искусства «возвышение» для проповеди, как будто нельзя говорить речь с любого фонаря.
И стоит на возвышении какой-нибудь Венгеров или другой кто-нибудь похуже, и разговаривает о героическом характере русской литературы. Отсюда презрение к форме, презрение даже просто к тексту, ко всему не агитационному, заключающемуся в нем.
Поэтому в России академик Соболевский мог издать пять томов русских песен[277] и выбросить из них все повторения, даже не перенеся их в примечание, даже не обозначив их, а так, просто, бесследно выкинув. И ничего. Академия не обиделась. Так, более авторитетный и более потому ответственный Гумилев, переводя Шумеро-акадскую поэму «Гильгамеш», взял и выбросил «лишние» длинноты, т. е. эпические повторения. Действие столь же беззаконное, как и выбрасывание из триолета «лишних», т. е. повторяющихся стихов. Причем все это делается с сознанием безнаказанности. Благодаря такому взгляду у нас нет хороших изданий классиков. Невежественные люди, издавая неинтересные им по форме тексты, не стесняются переделывать их, «исправляя» или давая «сводные», но, конечно, не оговоренные редакции.
Издательская коллегия при Петербургском литературно-издательском отделе, пытающаяся заняться несвоевременным и не традиционным делом издания строго проверенных текстов, в своей работе наткнулась на целый ряд неожиданностей. Например, Тихонравов дает в «Мертвых душах» сводный текст из печатных изданий и цензурной рукописи, вводя, таким образом, целые фразы.
Но, конечно, хуже всех оказалось академическое издание Лермонтова[278]: рукопись для него оказалась использованной небрежно, неумело. Например, в ст. «Звезда» в рукописи: «мой ум» — в Акад<емическом> издании: «взор»; в ст. «Бульвар» в рукописи: «в чаду», в Академ<ическом> издании «в саду»; в ст. «Смерть поэта» в рукописи — «злобно», в Академ<ическом> издании «долго»; в рукописи — «язык», в Академ<ическом> издании — «закон». В стихотворении «Валерик», название которого, что тоже не отмечено в Академ<ическом> издании, очевидно, не Лермонтовское, так как в рукописи его нет, такие ошибки: в рукописи «темный», в Академ<ическом> издании — «томный»; в рукописи «на братний зов», в Академ<ическом> издании — «бранный». В том же Академическом издании совершенно юмористически разбиты строки. Когда стих разбивается на несколько реплик, что очень типично для романтика, Абрамович умудряется так расставить строки, что вообще получается не стих, а проза, нарубленная очень мелко с редко мелькающими рифмами, появляющимися через неопределенное количество времени.
Я не говорю уже про пунктуацию — она в русских классиках почти вся выправлена корректорами. А между тем эта самая пунктуация, с которой так непочтительно обращаются, изменяет синтаксис речи и ритм стихов.
Привожу пример в Лермонтовской рукописи:
В Академ<ическом> изд<ании>:
Если, вообще, рассматривать искусство не как подсвечник и не как «место для втыкания шестов с плакатами», то, конечно, люди, которые раза три в день попрекают современных писателей именами покойников, могли бы в оставшееся свободное время позаботиться о том, чтобы дать возможность издать вещи этих покойников.
Конечно, из правильно изданного текста не сделаешь «крестового похода» — это не чудо, но это простая необходимость.
