печке. Отсюда и идет футуризм. Я не могу писать книги, так как я не могу сейчас их напечатать, и мне приходится говорить очень коротко и торопиться к Маяковскому.
Пока выкипячивают, рифмами пиликая, из любвей и соловьев какое-то варево, улица корчится безъязыкая, — ей нечем кричать и разговаривать. Городов вавилонские башни возгордясь возносим снова, а бог города на пашни рушит, мешая слово, улица мyку молча пёрла, крик торчком стоял из глотки. Топорщились, застрявшие поперек горла, пухлые taxi и костлявые пролетки. Грудь испешеходили. Чахотки площе. Город дорогу мраком запер И когда — все-таки! — Выхаркнула давку на площадь, спихнув наступившую на горло паперть, думалось: в хорах архангелова хорала бог, ограбленный, идет карать! — А улица присела и заорала: «Идемте жрать»! А вот из другого места:
Я, обсмеянный у сегодняшнего племени, как длинный скабрезный анекдот, вижу идущего через горы времени, которого не видит никто. Где глаз людей обрывается куцый главой голодных орд, в терновом венце революций грядет шестнадцатый год. Написано это в 1914 году.
Вот видите, какие стихи.
Что нас здесь прежде всего поражает?
Во-первых, образы. Например, «варево из любвей и соловьев» или «крик торчком стоял из глотки». В чем тут дело? Любовь и соловьи — темы
