Но сократить сумму предрассудков все же стоящее дело, вот почему я решил писать маленькие статейки об искусстве и начну сразу с наиболее угрожаемого места — с футуристов[271].
У футуристов стихи странные, футуристы никому не нужны, футуристы ломаются, вот что говорят обыкновенно. Говорят даже, что в стихах футуристов нет смысла.
Начну с последнего.
К сожалению, очень многие рассматривают стихи, как красивые графины, в которые налит смысл.
Это не так. Стихи нельзя сравнивать между собой по высоте идей в них заключенных, стихи — это вовсе не рифмованные передовицы.
Мы живем в мире плохо устроенном и все время стараемся его пересоздать. В этом задача практической жизни человека. Но этого мало, мы живем в мире не ощутимом, в мире не воспринимаемом. Постарайтесь понять меня.
Разве вы не замечали сами, как мало впечатления производят на вас знакомые предметы и надоевшие слова. Мы ведь даже не договариваем своих слов, узнавая их на лету. Петербург, лежащий вокруг нас, нами тоже не видим, потому что он нам привычен, а вот если вы уедете из него и потом вернетесь из провинции, вы поразитесь в нем многому, чего раньше не замечали.
Словом, мир, лежащий вокруг нас, почти нами не ощущается, вернее ощущается бессознательно.
Искусство же и есть метод создания ощутимых вещей. И если практическая работа пересоздает мир, то только искусство дает ему ощутимость.
Как же оно это делает? В поэзии это достигается тем, что создают стихи, в которых тщательно выбирают слова, расставляют их по ударениям, одним словом заставляют их чувствовать, слова ставятся так, что рифмуются друг с другом; т. е. они подбираются по созвучию, в середине строки звуки тоже не стоят случайно, а организовано подобраны определенными повторами. Приведу пример из Лермонтова:
или у Пушкина:
Всего же сложнее этот прием разработан в народном творчестве.
Например, возьмите пословицу:
Я не даю подробного разбора этой пословицы, так как она чрезвычайно сложно организована. Но сразу же видно, что все три слова представляют перестановку одних и тех же звуков.
Примеров таких, как и в народном творчестве, так и у классиков, можно привести много тысяч. Итак, мы видим, что поэзия — речь не обычная, а построенная внимательно, с выбором звуков, с определенной постановкой этих звуков. Благодаря этому поэтическая речь ощущается.
Но поэзия не исчерпывается звуками. Поэзия еще и говорит о чемто. Говорит она тоже по-особому, в ней предмет дается не так, как описывается в каталоге, а совсем иначе; поэт или творец художественной прозы старается увидать вещь по-новому, дать ее не с привычной стороны, и это он делает не из-за того, чтобы быть оригинальным, а оттого, что вещь только тогда и ощущается, когда дается за новую. Приведу пример. Если я скажу про собаку, что она лает, то это будет верно, но не оживит предмета, и вот Гоголь в «Мертвых душах» описывает лай собак, как пение певчих, подробно рассказывая про каждый голос; эта неожиданность сопоставления лая и пения заставляет нас как бы вслушаться в лай, воспринять его с новой точки зрения. В литературе этим приемом пользуются постоянно.
Но каждый такой прием может стать традиционным, привычным.
Помните, как в начале революции говорили про какой-нибудь противообщественный поступок: «Товарищи — это нож в спину революции»; теперь это надоело, это уже даже смешно сказать, и выражение само вывелось.
Так каждый художественный прием стареет, и следующее поколение изобретает новое, мы обречены шевелить искусство, как дрова в горящей
