ПИСЬМО С. М. ЭЙЗЕНШТЕЙНУ
<2 июня 1932 года>[605]
Дорогой Сергей Михайлович.
Как я узнал, наши общие знакомые в меньшей ссоре с Вами, чем их лакеи. Но мне хочется Вам сейчас писать теоретические вещи, может быть даже и несвоевременные.
Мы переживаем эпоху увлечения Художественным театром, театром чистой эмоции[606].
Спор, известный еще в Индии, спор о том, должен ли испытывать художник эмоцию, которую он вызывает[607], вероятно, имеет два ответа.
Сейчас настаивают на том, что это уравнение имеет один корень[608].
Ваш путь очень сложный, Вы шли от метода вызывания эмоции через ее телесное проявление, которое Вами передавалось, повелительными и обходными путями[609].
Сейчас вспоминаю Ваши фотографии последней ленты, мне кажется, что Вы на другой дороге[610].
Дорога очень просторная.
Вещи как будто освобождены друг от друга, кусок потерял непосредственный адрес.
Это путь классического искусства, про которое очень легко сказать, как оно создано сегодняшними условиями, и трудно сказать, почему оно их опережает[611].
От отстраненной[612] эксцентрической передачи обыкновенного Вы перешли к самому трудному, отказавшись от патетики и передавая сложное новое как никакое, передав как будто бы оценку зрителю.
Ваш вчерашний путь сегодня мне кажется узким.
Люди Вам верят, что Вы великий художник. Но как всем известно, люди любят видеть новое таким, каким они себе его представляют. У них есть стандарт на гения.
По этому стандарту работает, к сожалению, Пастернак.
Его «Охранная грамота» — защитный цвет[613].
Очевидно, Вам придется пережить сложнейший период ломки голоса, он у Вас даже установился, но о нем еще не знает зритель. Вот простит ли он Вам классицизм, а если не простит, то это значит, что ему придется подождать.
Те огорчения, которые Вам, возможно, придется испытать, они органичны, конечно, их нужно избегать, но удивляться на них не нужно.
О БОЛЕЗНИ СИЛЬНЫХ — О БАРОККО. О КОНЦЕ ЕГО[614]
Трамвай уже пустой, ночной и прозрачный, проносится по краю блестящего асфальта, обстроенного тенью, — деревьями, про которые знаешь, что они зеленые.
(Человек, которому я что-то не доделал, в отзыве ответил мне, что я пишу, как немецкий экспрессионист второго сорта[615].
Сорт «Б», так сказать.
Задумчивое «Сам съешь» висит над русской литературой.)
Перепадают дожди, облака над Москвой длинные, они проходят, побывав на закате, идут, как с футбола.
Они проходят за высокими узкими, очень красивыми подъемниками для бетона.
Когда остаешься в Москве летом и заблудишься несколько раз в перестраиваемых переулках и потеряешь знакомые углы… Когда заблудишься в Москве, в которой переменилась даже почва, в которой узнаешь улицу по деревьям (их не надстраивают) — тогда появляется мысль о времени.
