Вата стерильная нужна. Скальпель приготовить, может понадобиться нарыв разрезать.
И мы стали готовиться. Поднял в помощники Володю – боцмана, чтобы приготовил подстелить, подушка чтоб была твёрдая, поднял с постели Лёху-боксёра.
Разбуженный нашей вознёй народ стал выползать из своих нор, посыпались советы. Не знал я, сколько умных собралось на судне, – а где ж вы были, когда парень загибаться стал?
Коку после операции лекарство надо дать от заражения. На ум пришло только одно – пенициллин, пузырёчки с которым я видел в чемоданчике. Там же были ампулы с какими-то жидкостями, возможно, что-то для разбавления, были и шприцы. Но уколы я никогда не делал, и не знаю – куда и как. Решил, что растворю пенициллин в кипячёной воде и дам выпить.
Поднялся в рубку доложиться капитану о проделанном.
Николай Егорович спросил:
– А, может, пройдёт у него это, всё-таки? Опасно. А проконсультироваться не с кем – связи нет.
– Нет, не пройдёт, товарищ капитан, ему всё хуже становится.
– Действуй, штурман!
Кивнув, я поспешил вниз. По дороге встретил Лёху-боксёра, тащившего в кают-компанию узел с постелью.
– Слушай, вас что – действительно сильно тряхнуло?
– Ну, ты даёшь, Санёк! Все левобортные из коек повыпадали! Твоя работа?
Отвечать не стал, да и не объяснишь сразу.
Спустился в машину.
Второй механик кипятил пассатижи. Увидел меня:
– Сколько времени кипятить надо?
– Тридцать минут! – безапелляционно заявил я, не имея ни малейшего представления о нужном времени. – Воду сольёшь, но пассатижи в этой банке пусть и останутся, не вынимай! В ней и отдай Гаврилычу!
Проверил их – чистые.
Поспешил в каюту к больному. Кок горел жаром, лицо красное, на лбу и висках капельки пота.
В дверь просунулась физиономия боцмана:
– У нас всё готово!
– Лёш, сам встанешь? – повернулся к коку.
Помог ему подняться. Жар чувствовался даже через тельняшку. Боцман сопровождал его сзади, поддерживая, чтобы не свалился с трапа.
У входа в кают-компанию стояли стармех и Лёшка-боксёр, приняли его под руки, осторожно положили на стол.
Дальнейшее всё происходило как в тумане.
Помню лицо деда, покрытое, как при тяжёлой работе, крупными каплями пота, примерявшегося к операции. Его качнуло, и я попросил одного из наблюдателей – Яниса Рудзитиса, сесть сзади него на диванчик и держать деда за талию. Потом стон Лёхи, дёргающиеся его руки, пытавшиеся оттолкнуть грубо вторгшуюся в его рот железяку. Потом какой-то хруст, деда, стоявшего с кровавым кусочком непонятного в пассатижах, поток дурно пахнущей кровавой жидкости из Лёхиного рта, который я думал гасить ватными тампонами с помощью пинцета, а вместо этого лихорадочно полез в рот голыми пальцами; испуганное и растерянное лицо Лёхи-боксёра, когда кок впал в обморок, а наш боксёр подумал: – всё, каюк коку!
Оживил я кока ваткой с нашатырём, предусмотрительно приготовленной – но не для Лёшки! – а для себя, потому что боялся потерять сознание от увиденного.
Я отодвинул подальше от стола деда, стоящего с вырванным зубом в пассатижах, отобрал их у него, осмотрел чёрный, без корня, зуб – неужели отломился? Нет, сгнил, наверное, и это хорошо.
Поменял набухшую сукровицей и гноем вату, затолкал свежую, пока кок приходил в себя.
– Всё, ребята, проводите его в кубрик, на койку, только голову повыше поднимите!
Как быть с пенициллином? Разведу в воде и дам выпить. Сколько? В день четыре пузырька.
Поднялся в рубку. Все, кроме Палыча, уставились на меня. А все – это капитан, старпом, рыбмастер и радист с синяком на лбу.
– Вроде как всё, порядок, товарищ капитан, зуб выдернули. Могу заступить на руль.
– Хорошо, Брынцев, заступай, – капитан странно глядел на меня, – заступай!
И к Палычу:
– Сергей Павлович, определяйтесь при малейшей возможности и как можно чаще.
И пошёл к трапу – то ли к себе в каюту, то ли посмотреть больного, то ли ещё куда. А куда ещё? – некуда.
За ним потянулись и остальные.
Я подошёл к Палычу, наклонился к нему, и, полушёпотом:
– Чуть дуба не дал.
– Лёха?
– Я, Сергей Павлович, мокрый весь от страха, – и принял у него руль, уставившись в освещаемоё прожектором пространство, откуда шли бесконечные пенные валы.
– Курс?
– Курс прежний, по возможности.
Волна стала как будто поменьше, но девятый вал нет-нет да приходит. Не проспать бы.
Боковым зрением я видел, что Палыч стоит возле, не идёт к обычному месту вахтенного, на стульчик.
– Случилось что, Сергей Павлович?
– Случилось, Санёк, случилось. Я скажу так – я бы на себя это не взял!
Я понял, что он имел в виду.
А что сказать? Мне с детства не на кого было надеяться, вот и привык сам решать.
Вспомнил, как в руках у моего лучшего друга, троюродного брата, взорвался, оторвав ему три пальца, взрыватель от распотрошённой нами миномётной мины.
Взорвался по глупости – белое вещество открытого с одного конца алюминиевого цилиндрика Гена царапал кончиком ножа, потом подносил крошки к горящей папиросе (брат был на два года старше и уже курил) и они взрывались – пах! Пах!
Я сидел рядом, наблюдая за баловством, в какой-то момент отвернулся и вдруг – бах! Белое облако, потом тишина и капли крови на груди, животе, руках, лице. В этой тишине я бегу в воду реки, где мы глушили рыбу, начинаю смывать с себя кровавые ручейки.
Оборачиваюсь – Генка сидит там же и откусывает висящий на чём-то палец.
– Стой! – кричу я, – не надо!
Он не слышит.
Я бегу к нему, срываю с себя старенькую, посечённую осколками, майку, обматываю ей обе руки вместе, и тащу Генку через реку, вброд, не домой, нет, а в соседний станционный посёлок. Спускавшиеся с горы пацаны посадили нас на рамы велосипедов и повезли в больницу. Генка сознание потерял сразу, а я на ступеньках приёмной.
Отпуская меня, врач сказал, что если бы я не вовремя привёз моего друга, он бы умер от потери крови – осколком ему перебило крупный сосуд на руке.
Это воспоминание секундой пронеслось в голове, как оправдание сделанного сегодня.
Палыч тронул меня за плечо:
– Смотри тут, я в гальюн.
И мне вдруг с такой силой захотелось в гальюн тоже, захотелось так, что я стал переминаться с ноги на ногу в ожидании возвращения штурмана.
Наконец послышались его шаги
– Палыч, скорей, я с самого утра хочу.
– Чудак, ты что, внизу не смог? – и принял штурвал.
– Я забыл, – убегая, сказал я.
В гальюнном шпигате хлюпала вода, стучала крышка выпускного клапана. В помещении стоял специфический, неистребимый запах хлорки, фекалий, одинаковый для всех гальюнов советского флота.
А я блаженствовал, стараясь удержаться на ногах и направлять струю в жерло чаши «Генуя». Сладкая дрожь тела следует окончанию акта.
Перед тем, как подняться в рубку, на минутку заскакиваю в каюту больного. Лёха спит, одна рука держится за комингс койки, другая упирается в переборку. Потрогал лоб – температура упала, кажется.
Со второго яруса свешивается голова боцмана:
– Не дрейфь, Санёк, всё окей! Он сразу заснул.
Облегчение, снятие невероятного напряжения, – вот что сделали слова
