Ребман смотрит на молодого: тот был бы очень красивым мужчиной, если бы не увечье. Хотя он и теперь совсем не плох, но иногда тень грусти все же мелькает на его лице, омрачая даже этот счастливый день.
Молодая, Ляля, которую Ребман впервые увидел только нынче утром, вовсе не такая пышка, как описывала Наталья Сергеевна: она просто дородная статная девица и производит очень приятное впечатление. Лучшей жениху было бы и не сыскать, даже если бы он не был калекой.
Около трех часов пополудни, когда завершилось очередное действие кулинарного представления – на этот раз это был куриный суп с лапшой – Ребман встал из-за стола:
– Мне необходимо выйти на свежий воздух, иначе я долго не выдержу!
Но Карл Карлович удержал его за рукав:
– Нет-нет, нельзя уходить из-за стола! Праздник ведь только начался. Что же вы скажете в три часа ночи?
– Тогда я уже ничего не смогу сказать, буду только громко храпеть. К таким долгим возлияниям и застольям я ведь вовсе непривычен.
Тогда Карл Карлович его отпустил:
– Ну что ж, идите. Но ненадолго. А то еще домой убежите, с вас станется! До завтрашнего вечера мы никого не отпустим!
Ребман надел пальто и шляпу и вышел. Неподалеку жил его знакомый, знаменитый скрипач, профессор, – их познакомил Михаил Ильич. Ребман уже несколько раз заходил к нему в гости. И теперь опять решил заглянуть: нельзя ли, мол, немного посидеть и отдохнуть – очень уж он утомился.
Профессор, в домашней куртке и тапочках, сам отворил ему дверь:
– А, Петр Иваныч, заходите! У вас такой вид, словно вы возвратились из «Яра»!
– Не совсем, я к вам прямо из-за свадебного стола, – ответил Ребман.
– Вчерашнего?
– Нет, сегодняшнего.
– И уже сбежали?
– Пришлось, иначе я бы не выдержал. У вас найдется часок времени?
– Да, я как раз закончил. Проходите!
Он проводил гостя в музыкальную комнату, в которой стоял рояль «Бехштейн». Ученик профессора как раз собирался уходить. Профессор напутствовал на дорогу его, говоря, что никогда нельзя терять мужества, что и с ним самим тоже случались неудачи. Как-то раз ему пришлось в Петербурге играть экзамен перед самим Ауэром, – так он даже девятилетним мальчиком играл лучше, чем в то утро.
Ребман спросил, можно ли ему «подержать ее в руках», указав на скрипку, которая лежала на рояле.
– Конечно-конечно, вы ведь знаток. Любопытно узнать, что вы о ней скажете.
Профессорскую скрипку Ребман видел впервые. Если бы его спросили прежде, он бы только покачал головой, сказав, что она, наверняка, не представляет большой ценности. Но теперь Ребман берет инструмент осторожно, как новорожденного младенца, рассматривает его со всех сторон – он действительно кое-чему научился с тех пор, как вращается в кругу московских любителей музыки, и изучил труд Анатоля Леме «О старых и новых скрипках». Он вертит инструмент в руках. Разглядывает вблизи и на расстоянии вытянутой руки. Это, действительно, прекрасный экземпляр, даже он, не будучи знатоком, должен признать, что у него в руках первоклассное произведение скрипичного мастера: лак золотисто-коричневый, зеркально-прозрачный, возраст дерева легко угадывается, как будто просматривается сквозь годовые слои. И сам инструмент – большая модель, созданная мастером в пору его творческого расцвета: красота во всем, в мельчайших деталях, эфы и завиток – просто с ума сойти. Ребман стал перебирать струны, словно хотел посмотреть, хорошо ли они настроены, и только головой покачал: гудят, точно орган! Но внутрь он не заглядывает – так делают только те, для кого этикетка – как правило, фальшивая – важнее, чем качество самого инструмента.
– Что скажете? – поинтересовался профессор после того, как гость довольно долго рассматривал инструмент.
Ребман попросил его сначала сыграть несколько звуков.
– Ишь ты какой! – смеется профессор, – вы даже очень хитры! Но вы правы, все зависит от звука, а не от внешнего вида. Поэтому я ее и купил, несмотря на то, что Ауэр мне не советовал, дескать, она… но об этом поговорим после.
Он берет скрипку и начинает играть. Он играет великолепно. Затем снова кладет инструмент на рояль:
– Итак?
– А что сказал Ауэр?
– Сначала я хочу услышать, что скажете вы.
– Да ведь я не специалист.
– Как раз неспециалисты иногда лучше догадываются. Итак?
– По звуку это одна из них, вне всякого сомнения.
– Из чьих?
– Из Страдивари, конечно. Такого тембра другие скрипки не имеют. Разве что случайно. Но я не думаю, что в данном случае речь может идти о совпадении.
– Что еще?
– Я бы не стал выносить приговор, в таких вещах можно грубо ошибиться.
– Нет, говорите! Скрипка уже моя, так что вы меня не разочаруете, даже если…
– …скажу, что у нее ненастоящая дека?!
Профессор содрогнулся:
– Что вы такое говорите? Вы уже с кем-то обсуждали мою скрипку, может быть, Михаил Ильич…
– Да нет же, я никогда и ни с кем об этой скрипке не говорил, и вижу ее впервые. Простите мою откровенность, но вы сами настаивали.
– Но это именно то, что мне о ней говорит Ауэр…
– И Анатоль Леме. Ему я больше доверяю, в моих глазах он – авторитет.
– И что бы он сказал в данном случае, будь он еще жив?
– Можно еще раз взглянуть?
Профессор взял инструмент и протянул его Ребману:
– Итак, говорите все как есть!
– Но только, пожалуйста, не злитесь на меня. Я не хочу оценивать ваш инструмент, подвергать сомнению его ценность.
Он перевернул скрипку и держит ее против света.
– И что?
– Подойдите поближе. Видите, вот здесь?
Ребман указал на одно место на нижней деке, на котором облупился лак.
– Да, но такие изъяны есть на всех старых скрипках, и это даже считается признаком красоты инструмента.
– Я имею в виду не это, а потемнение древесины. Видите?
Профессор надевает очки и присматривается:
– Ну и что?
– Итак, Федор Андреевич, если вы мне позволите…
– Говорите спокойно! Правду, во всяком случае, я еще способен выслушать.
– Даже от подмастерья-недоучки?
– Даже от «недоучки», если это правда.
– Ну так вот… – Ребман стучит кончиком указательного пальца по месту потемнения на дереве. – Нижняя дека протравливалась!
– И что это означает?
– По мнению Анатоля Леме, старые мастера никогда не протравливали дерево перед тем, как покрывать лаком. Следовательно…
Вместо взрыва возмущения, которого ожидал Ребман, раздался смех:
– У нее ненастоящая нижняя дека!
– Да. Вы об этом знали?
– Конечно, знал. Когда это обнаружилось, я, естественно, не смеялся, а плакал. В этом была причина моего нервного срыва тогда в Париже, прямо во время концерта. Да-да, батенька, это был страшный момент. Зато теперь я хороший друг и учитель своим студентам. Вы должны знать, что из моих учеников еще ни один не провалился на экзаменах. А это кое-что значит. Если бы не тот случай, кто знает, я мог бы стать одной из тех несчастных «знаменитостей», которые не могут спокойно спать от страха, что не удержатся на своей высоте. И это было бы для меня намного большей трагедией,
