– Двадцать семь.
– Двадцать семь. Такой шанс. Подумайте хорошенько! Хоть, как известно, дуракам закон не писан…
Глава 18
Помолвка Петра Ивановича с Евгенией Генриховной состоялась двадцать пятого октября по юлианскому календарю. По просьбе Ребмана пригласили только Карла Карловича с семьей. Больше не было никого, даже Нины Федоровны. И открыток с сообщением о помолвке не рассылали, теперь ведь не время для показухи. Того же мнения придерживался и будущий тесть. Но Карл Карлович сказал, что такой несуразной помолвки свет еще не видывал: еда, как на обеде в Армии спасения.
Ребман – само беспокойство. Он постоянно встает с места. Подбегает к окну. Ходит взад и вперед.
– Это пройдет, – смеется Карл Карлович, – со временем успокоитесь.
Но Ребман никак не угомонится. Как раненая птица скачет он по комнате:
– Сегодня что-то случится!
С ним всегда так бывало: стоит ему встать не с той ноги и при этом что-нибудь окажется не на месте, или выпадет у него из рук, или случится еще что-то подобное, его лицо сразу омрачается – это не к добру! Потом он весь день не находит себе места – и, в конце концов, что-то действительно происходит, словно его мысли материализуются.
Все как будто идет своим чередом. Все едят. Курят. Болтают. Снова подкрепляются. Как Рождество без праздника в душе.
Около десяти вечера позвонили. Это был дворник. Его крик услышали даже в гостиной: «На Мясницком бульваре стреляют из пулеметов!»
Они открыли окно: и правда, стрельба слышна даже здесь!
– Ага, – выдохнул Ребман, – вот что меня мучило весь день!
Но Карл Карлович разражается гомерическим хохотом:
– Сядьте на место. Не стоит терять голову из-за какой-то там перестрелки. Ивана Великого эти пули не свалят.
Не успел он этого произнести, как вновь зазвонил телефон.
– Карлуша, братец! – зовет хозяйка.
Потом слышны ее слова:
– Быть этого не может!
Когда Карл Карлович после разговора вернулся в гостиную, он уже не смеялся, и его голос заметно ослабел:
– Брат сообщил, что большевики штурмуют телеграф. Он поднял по тревоге охрану дома, чтобы все закрыли и забаррикадировали. Сказал, что, если Петр Иваныч еще здесь, то пусть немедленно бежит домой, иначе его уже не впустят. Трижды постучите в большие ворота со стороны Мясницкого проезда и назовите свое имя.
Но Ребмана не хотят отпускать:
– Ты останешься у нас, пока мы не узнаем, что происходит. И если это действительно серьезно, мы уедем в деревню, и ты поедешь с нами!
Нет, Ребман не согласен: ему нужно проверить, на месте ли товар, который хранится в стенном шкафу. Часть запасов даже сложена на верхней лестничной площадке потому, что внизу не нашлось места:
– Даже если бы я был в одних портках, то все равно пошел бы: я же состою в отряде самообороны!
В последний момент, когда он был уже в дверях, к нему бегом подбежал тесть и протянул старый револьвер:
– Вот, возьми с собой, в случае чего, сможешь защититься…
– Да уж, с этим не страшно даже в темноте идти на пулеметы! Нет, без оружия будет удобнее! И вообще, в России улица всегда была самым безопасным местом.
Но они не перестают уговаривать его. Женя умоляет, чтоб он взял оружие, хотя бы ради ее спокойствия.
Тогда он засунул револьвер в карман пальто и прижал ладонью, чтоб он не так бросался в глаза. Немного отойдя от дома, он даже взял оружие в руки, приставив указательный палец к скобе во избежание случайного выстрела.
Когда он годы спустя рассказывал об этом эпизоде, то всегда говорил, что никогда за все время революции не боялся так, как в ту ночь, когда у него в кармане был заряженный револьвер. И еще он говорил, что бывают люди, которые утверждают, что им неизвестно чувство страха, даже после того, как они якобы оказались в смертельно опасной ситуации. Такие «храбрецы» просто лгут. Потому что любой человек испытывает страх, когда у него над ухом впервые в жизни просвистит пуля. И Ребман тоже боялся…
Необычно широкими шагами поднимается он по Покровскому бульвару мимо Чистых Прудов к зданию телеграфа. Слышны выстрелы. Все ближе и ближе. Но ему нужно идти дальше, назад дороги нет. У Покровских ворот еще можно было свернуть. Какое-то время было тихо, и он, решив, что все кончилось, поспешил вперед.
Однако вскоре стрельба возобновилась: сперва – две-три очереди пулемета, затем – несколько выстрелов с противоположной стороны, и опять мертвая тишина. Нигде ни души, ни прохожего, ни извозчика, ни даже собаки. Ребман жмется поближе к домам. Держит дрожащими пальцами револьвер и думает: «Лучше бы я оставил его там, где он был. Если попаду в переделку, и его найдут, никакие объяснения не помогут – тогда конец…»
Он зайцем пробежал мимо Военной академии.
Мертвая тишина.
Дошел до того места, где заканчивается бульвар и где в старые времена стояли Мясницкие ворота.
Ни звука. В домах по улице слева и справа даже горит свет.
А вот и телеграф – как раз в том темном здании впереди.
«Вот, теперь пройти мимо него и потом еще несколько сотен шагов до Малой Лубянки. Когда буду там, то можно считать, что все обошлось. Идти?»
Он переждал какое-то время. Глубоко дышит. Слышит, как бьется его сердце.
Мертвая тишина. Ни звука. Ни шагу.
Наверное, стреляли вовсе не здесь, это только показалось. Так бывает во время пожара: кажется, что горит где-то совсем рядом, а на самом деле – на расстоянии получаса ходьбы. Стреляли точно не у здания телеграфа, иначе в соседних домах не горел бы свет.
Все же удивительно, что уличные фонари погашены. Там, на бульваре, они еще были зажжены. А здесь темно, хоть глаз выколи.
«Тем лучше, ведь и меня никто не видит», – думает Ребман, большими перебежками минуя телеграф и по широкой Мясницкой направляясь к Лубянке.
Но внезапно, прямо напротив него, начал строчить пулемет – он даже видит вспышки! От стены дома оторвался кусок штукатурки, и пролетел так близко, что ему даже задело ухо.
«Боже, помоги!» – прозвучал голос внутри него, как когда-то в детстве, когда сверкала молния.
И тут он почувствовал, что не может идти дальше. Он стоял на месте, будто окаменев. Кажется, в него не попали, боли он нигде не чувствовал, но не мог пошевелить ни одним членом, только ощущал, что силы мгновенно и как будто
