Он снова отдает честь. Затем левой рукой берет чаевые, а правой отгоняет лодку.
И Петр Иваныч широко улыбается. Так хорошо, как сегодня, ему уже давно не было, – с тех самых пор, как он съехал от пастора. Он так вдохновлен и окрылен, что уже в клубном здании, которое располагалось выше по реке, председателю и всем коллегам представил Женю как свою невесту. И все очень рады – Ребмана здесь любят. Его поздравляют даже те, кто до сих пор не воспринимал его всерьез, пусть и только потому, что он швейцарец. Они пьют чай. Потом играют в теннис – как раз сегодня они без труда нашли партнеров, а то Ребману иногда приходилось подолгу искать, если он не хотел все время играть только с Клавдией. Да, кстати, а где же она сама?
– А где остальные? – спросил он у коллег перед началом последнего сета.
– Кто именно?
– Как кто? Митя, Клавдия и…
– А, все те же! Они отправились в деревню посмотреть, не поспела ли уже картошка на деревьях, – иронизируют коллеги. – Ушли на рассвете и вернутся только к вечеру. Клавдия, кстати, о тебе спрашивала.
Ребман недоволен, что его выдали. Если у него даже и есть тайные поклонницы – Женя должна знать, что им и другие интересуются! – все равно неловко. Как настоящий клеттгауэрец, он не может понять, что, кроме невесты или даже жены, можно иметь еще и хороших подруг, для клеттгауэрской морали это уже слишком!..
Но Женя, кажется, ничего не услышала: она не спрашивает, кто такая Клавдия, и не упрекает жениха, вот, мол, что ты за птица! Со своей обычной располагающей улыбкой, которая ей так к лицу, она играет сет за сетом, – и день был бы просто чудесным, если бы не одно «но»: неожиданно появилась Ольга.
И в тот же миг в нем с новой силой вспыхнула та страсть, которую и любовью-то не назовешь, но которая, тем не менее, овладевает столькими людьми, причиняя своим жертвам невыносимую боль. Ольга, кажется, не замечает ни Ребмана, ни его спутницы, то есть невесты. И это действует в тысячу раз сильнее, чем если бы она терзала его взглядами или колкими словечками, как это обычно бывало между ними.
Тем временем пробило уже пять часов, и кто-то вдруг заметил:
– Господа, кажется, приближается гроза!
Но именитый гребец из Клеттгау только посмеялся:
– Гроза, на исходе сентября? Вы, москвичи, – прямо-таки настоящие предсказатели погоды!
Но тут и матрос сказал, что сгущаются тучи, а Петр Иваныч не собирался со своей дамой оставаться ночевать в клубе. Он решил убегать: подтянул лодку, и они в нее сели. Когда он выгреб на середину реки, где обычно сильное течение, их быстро понесло в сторону города. Он еще напомнил Жене, что она должна держать курс как можно прямее, чтобы они не отклонялись в сторону.
Потом он молчит. Гребет. Начинает потеть.
И вдруг – они еще и полпути не проплыли – полило так, что в один миг все вокруг побелело. И молнии сверкают, и гром гремит со всех сторон, словно стреляют из сотен тысяч пушек. Только грохот и слышен, больше ничего.
– Набрось мою куртку! – во все горло орет Ребман, – хотя нет, все равно она тут же промокнет насквозь!
– А ты как же? – Женя указывает на него пальцем: ее голоса не слышно вовсе.
– Я же в спортивном костюме, который могу снять, когда мы доберемся, и переодеться, а твоя одежда совсем испортится. О Господи, да ты уже промокла до нитки! Не на плечи, прямо на голову надевай! Я сам найду дорогу!
Он сразу позабыл и об Ольгиных чарах и обо всем на свете, он видит только эту милую девушку, которая ради него одного сегодня так нарядна. Он был готов снять с себя все до последней нитки, чтобы укрыть ее от дождя.
Насквозь промокшие, приплыли они к пристани, и Ребман хотел сразу бежать на трамвай, после того как переоденется. Но Женя ему этого не позволила:
– Нет, ты сначала пойдешь в душ! А потом мы высушим куртку. Ты ведь вспотел, и я не хочу, чтобы ты простудился. Иди же скорей! А я посижу здесь возле огня. Если позволите.
– Конечно, пожалуйте! – говорит председатель, который сидит со своей дамой у костра. Нас гроза не застала, мы спустились сюда на моторной лодке. Вы же, Петр Иваныч, исчезли, не сказав ни слова, а у нас ведь было место и для вашей дамы.
Они сдвинулись так, чтобы пропустить Женю поближе к огню.
Когда в половине седьмого прибыли на остановку, где Женя должна была выходить, Ребман собрался провожать ее домой. Но она ему и этого не позволила:
– Ты пойдешь домой и переоденешься во все сухое. А потом придешь к нам ужинать. Ты ведь знаешь, что тебе всегда рады.
И прежде чем Ребман успел что-то сказать, она соскочила с подножки трамвая на остановке по требованию, а трамвай поехал дальше, не останавливаясь.
В следующее воскресенье снова шел дождь. Со дня их «водной прогулки» Ребман с Женей не виделся. Он позвонил ей рано утром и спросил, не согласится ли она пойти с ним в церковь: он хотел бы познакомить ее с пастором и его семьей. Условились встретиться в девять на углу Трехсвятительского переулка.
Сначала они зашли в ризницу. Но пастора там еще не было, только кучер. Ребман представил ему Женю.
Седовласый старик приветливо подал руку им обоим, а Жене даже поклонился.
Когда служба окончилась, они прошли в квартиру пастора.
– Это очень мило, я так рада! Ведь он мне как сын, – говорит Нина Федоровна. – И я уже начала было в последнее время за него тревожиться. Но теперь могу снова спать спокойно, потому что он в хороших руках.
Потом она замечает:
– С этими швейцарцами нужно иметь терпение, это особая порода. Сядешь с ними есть черешню, так не зевай: начнешь церемониться, ни ягодки не достанется! Но будем надеяться, что со временем и наш увалень научится хорошим манерам.
Она сказала это, конечно, беззлобно, и Ребман совсем на нее не обиделся, хотя с большим удовольствием услышал бы в свой адрес что-нибудь более лестное.
– Вы не останетесь обедать?
Тут Женя ответила, не колеблясь:
– В другой раз с удовольствием, Нина Федоровна, но сегодня нас ожидают к обеду дома.
Она сказала это, не будучи уверенной, что Ребман действительно пойдет с ней к ним домой, – этот вопрос ведь еще не решен. Но время нынче такое, что на вежливое
