– Кому это «нам»?
– Ее сотрудникам, кому же еще?
Ребман даже повысил голос, и на него уставились все посетители, а их было немало:
– Да расставьте же, наконец, все точки над «i»!
– Именно так мы и поступили. Ровно через месяц все это великолепие закончилось. Мы не получали больше товаров и не знали, где их доставать. У вас хороший нюх, вы вовремя оттуда ушли.
– Так, а что же шеф?
– Он снова занялся своим прежним ремеслом: работает вЧК.
– Я имею в виду не Ивана Михайловича, а настоящего шефа фирмы, Николая Максимовича, он-то где?
– Уже давно за границей. «Уеду в Англию, – сказал он в то самое утро, когда это все случилось. – О России я более ничего знать не желаю».
– А фабрика?
– Она принадлежит теперь тем, кто на ней работает. Они единственные оказались в выигрыше и могут нынче посмеяться: им достались и станки, и помещения, и склады. Хоть кто-нибудь выиграл от всей этой истории – тот, кто этого и вправду заслуживал.
– А вы?
– Я? Я снова служу на старом месте. Работаю на «государство». Это одна из первых фирм, которая… Но мне все равно, главное, чтобы исправно платили жалованье. Да и работать там приходится не больше, чем у Николая Максимовича.
Она отпила глоток чаю. Немного поела. Потом сказала:
– А вы все еще предпочитаете оставаться здесь, во всей этой неразберихе?
– Так ведь это же самое интересное! Теперь гораздо «веселее», чем в прежние времена: по крайней мере, хоть что-то вокруг происходит.
– Иногда даже слишком весело! Когда почитаешь газеты или послушаешь, что люди рассказывают, то положение кажется еще хуже, чем в средневековье. Человеческая жизнь – да что я говорю! – теперь мы в Росси уже не люди, мы только номера. Наш удел – пожизненная смерть, смерть длиною в жизнь. А что до остальных, то они ведь расстреливают не только хитрованцев и шпану, они расстреливают интеллигенцию, тех, кто помогал свергать царский режим, и тех, кто так необходим России, – сегодня больше, чем когда-либо. Куда подевались и совесть, и гуманизм, да что там, просто здравый рассудок!
– Совесть, человечность! О подобных вещах можно было разглагольствовать раньше, теперь это уже бесполезно, все разбилось о стену. У меня есть друг, ну, он… коммунист, одним словом.
– Как, у вас, у швейцарца, друг – коммунист?
– Почему бы и нет? Это же интересно, узнавать людей с другим мировоззрением. Мы ведь не кусаемся. Никто из нас еще ни разу не пытался перетянуть другого в свой лагерь, каждый остается при своих убеждениях. Когда я ему заявил, что недостойно было расстреливать сложивших оружие юнкеров, которым обещали, что их не тронут, – так доверие населения не завоюешь, – он только и сказал, что подобные эксцессы так же неизбежны, как пузыри в водовороте. Он называет это «случайными жертвами» или «погрешностями». Будет их несколькими миллионами больше или меньше, в сущности, значения не имеет. Им неведомо то, что другие называют совестью, братством, состраданием и тому подобным – для них это пустой звук. Они только усмехаются, когда к ним пытаются применить подобные категории.
Елизавета Юльевна ответила:
– Я не могу понять, как можно быть в дружбе с такими людьми или даже поддерживать знакомство с ними. Нет, этого я понять не могу!
– А я очень даже могу. Он – наимилейший человек из ходящих под солнцем, более верного и доброго друга во всем мире не сыскать. А что касается его политических убеждений, то чужая сторона – темный лес, как гласит пословица. Мы ведь не можем проникать в суть всех вещей.
Елизавета Юльевна ничего не отвечает, только смотрит на своего бывшего сотрудника словно со стороны, как бы спрашивая у себя самой, он ли это или она обозналась.
Выдержав положенную паузу, Ребман продолжил разговор:
– Нет, даже это мне не мешает. Но вот то, что жизнь постоянно дорожает… Когда я думаю о том жалованье, которое получал в «International»… А ведь я жил на него в десять раз лучше, чем теперь, притом что зарабатываю в сто раз больше…
Когда это у него это сорвалось, он готов был откусить себе язык. Но Елизавета Юльевна не спрашивает, как ему удается так много зарабатывать, она вообще не задает лишних вопросов.
Тогда он говорит:
– Вы только подумайте, раньше фунт хлеба стоил четыре копейки, то есть десять швейцарских центов, а теперь – двенадцать рублей. Мука раньше стоила семь копеек за фунт, а теперь – десять рублей, если вообще удастся достать. Говядина, телятина – все это понятия из сказок. А вот конина еще попадается иногда по восемь или десять рублей за фунт. Курицу прежде можно было за семьдесят-восемьдесят копеек купить, – сам покупал, да еще какую чудесную! Теперь же столетняя курица, от которой остались только перья да кости, стоит сорок – со-рок! – рублей. До войны за сто свежих яиц просили рубль. Нынче мы платим за одно единственное яйцо два с полтиной, если еще достанешь, и никто уже не заикается о свежести. Пообедать – раньше за восемьдесят копеек можно было вкусно и сытно поесть, вы же знаете. А теперь? Утром у вас в кармане сто рублей и вы надеетесь, что этого вам хватит до вечера, но даже в польской кондитерской вы этим никак не обойдетесь. Я выкладываю каждый день по сорок рублей за две морковные котлеты и немного супа из мутной воды. Сорок рублей! И когда я встаю из-за стола, меня все еще мутит от голода. Туфли – пятьсот рублей за пару, и что за рвань против прежних за восемь-десять рублей! Одежда – от тысячи до полутора тысяч. А до войны я даже за пятьдесят хорошие вещи покупал. Табак – раньше по рублю двадцать пять за фунт первого сорта, а теперь двести за грамм. И так далее, и так далее… Можно набирать полную тарелку чего угодно, все равно постоянно ходишь голодный. Даже доктор, которого я недавно встретил на улице, предупредительно поднял палец: «Надо кушать, Петр Иваныч, непременно больше кушать, не то вас через несколько недель можно будет отправить туда, куда везут почти задаром». Он так и сказал – «куда вас за пять копеек отвезут».
Слушая Ребмана, можно подумать, что ему одному приходится туго в этой жизни:
– Все разваливается, выживают одни мошенники. Съел свою порцию – не смотри по сторонам, чтобы вновь не соблазниться. Трудно так жить!
Но Елизавета Юльевна только и заметила в ответ:
– Кому вы все это рассказываете? Мы, так называемые «государственные служащие», хоть и получаем больший дневной рацион, но и нам приходится дуть на суп, чтобы в нем что-то выловить. Что же, будем перебиваться с хлеба на воду, как
