Михаил Ильич отпил глоток остывшего чаю. Потом долго смотрел на стакан, затем на свою ладонь:
– А теперь о другом…
Ребман сидит, окаменев, сидит на своем стуле и не может пошевелить ни одним мускулом. Что теперь будет?!
Вот что он услышал:
– Мне жаль, что с твоими знакомыми так получилось, но они были сами виноваты, по крайней мере, один из них. Подобные выходки нынче совсем неуместны. Перекрестись и постарайся обо всем позабыть.
Ребман пролепетал голосом умирающего:
– Как… Всех?!
– Больше я тебе ничего сказать не могу, я сам при этом не присутствовал. Но если бы даже и присутствовал… Люди, кажется, никак в толк не возьмут, что теперь другие веяния. И некоторые вещи, по-моему, давно уже пора похоронить.
– Адье, – пробормотал Ребман и бегом выбежал на улицу.
Анюта оставила ему еще меньше шансов. Когда она услыхала, что он вернулся домой, то сразу вышла в коридор:
– По поводу ваших знакомых – оставьте попытки докопаться до правды, не то рискуете последовать за ними!
Она подняла палец:
– Бросьте вы это, Петр Иваныч, с ЧК шутки плохи, даже для нас это – правило!
И добавила:
– Если позволите дать вам совет, то соглашайтесь на должность, которую вам по дружбе хочет предложить Михаил Ильич. Теперь даже для швейцарца небезопасно проживать здесь без всякого на то основания и без определенных занятий!
– Почему вы говорите «даже для швейцарца»?
– Потому что товарищ Ленин к вам, швейцарцам, особенно благоволит. Но и это до поры до времени – только пока он сможет гарантировать вашу безопасность. Прислушайтесь к моим словам!.. И вывезите наконец свой табак, я уже не выдерживаю его запаха! Вы меня поняли?
Глава 21
От места на скотобойне Петр Иванович Ребман отказался. И табак не распродал. Он еще целый год промерз, проголодал, произворачивался во все более опасной советской России. Наблюдал, как изо дня в день целые колонны арестованных «буржуев» отправлялись в известное своей страшной репутацией главное здание ЧК, стоял на краю улицы и высматривал, нет ли среди арестантов кого-то из знакомых. А если замечал, то быстро отворачивался и шел своей дорогой: если себя обнаружишь, то загремишь следом. А тому, кто уже попал в ЧК на Большой Лубянке, света белого не видать более. Там не канителятся: нет документа – а у кого из буржуев, или интеллигентов, или других врожденных врагов пролетариата он есть? – разговор короткий: «На выход в эту дверь, гражданин!» А за дверью – пуля или шило в затылок. Китайцы, которых привезли специально для этой цели, истинные мастера своего дела: даже и следа от укола не заметишь, если внимательно не присматриваться.
Так говорили люди.
Ребман сам этого, конечно, не видел. Но как это было с Женей и ее близкими?.. Новые правители не стесняются, в их «Красной газете» всякий мог прочесть:
«На смерть каждого нашего товарища мы ответим смертью тысяч представителей большого капитала, офицерства, белогвардейцев, реакционного духовенства и буржуазной интеллигенции, – и этим мы добьемся желаемого результата».
А о тюрьмах рассказывали, что там, в темных сырых подвалах, заперто до пятидесяти человек в одной камере: пьяниц, сифилитиков, уголовников и политических вперемежку. Все пьют из одной посуды и спят при самых сильных морозах без одеял на голом полу. Права на защиту нет ни у кого, даже на свидания с близкими. Люди просто исчезают – и все. «Кладбищем живых» называли в народе эти казематы.
Да уж, все оказалось далеко не так, как обещали, – напротив, стало хуже, чем во времена самых страшных царей.
Как-то в одну из их редких в последнее время встреч Ребман заговорил об этом с Михаилом Ильичом.
– Вот теперь, – сказал он, – уже все видят, какой именно новый мир вы строите, это ясно даже ребенку!
Но Михаил Ильич становится все менее чувствительным к подобным упрекам. Он говорит, что революция – не воскресная прогулка: лес рубят – щепки летят!
– Да, я уже заметил. Но то, что даже женщины в этом участвуют, – вооруженные, в кожаных куртках! И они, говорят, зверствуют больше китайцев, им мало одного выстрела или удара ножом, им нужно непременно переломать своим классовым врагам все кости, изувечить несчастных так, чтобы даже их тела лишились последнего человеческого достоинства. Это тоже в интересах человечества?
– Нет, – ответил Михаил Ильич, – это просто реакция на все те страдания, которые женщинам пришлось перенести за всю мировую историю. Попробуй посмотреть на это с такой точки зрения, может быть, тогда ты скорее все поймешь.
Его невозможно вывести из равновесия, этого человека с квадратным подбородком и коротким широким русским носом. Можно устраивать какие угодно сцены – это все равно, что биться головой о стену.
Когда Ребман увидел, что их разговор ни к чему не приведет, он сказал:
– А тебе еще не приходило в голову, что это может коснуться и тебя?
Михаил Ильич ответил с таким видом, словно его спросили, знает ли он о том, что дважды два – четыре:
– Если так случится, то я, по крайней мере, отдам жизнь за правое дело, а не просто пойду на бойню в огромном стаде баранов.
Нет, его ничем не проймешь, не возьмешь ни логикой, ни чем-либо другим. Он твердо убежден в том, что его партия идет единственно верным путем, и этой дорогой они придут к цели, даже если придется перейти вброд потоки крови.
В остальном Ребман ведет цыганский образ жизни. Засиживается в кафе до полуночи, а то и до часу ночи. Потом до полудня лежит в постели – так меньше донимает голод. Праздно шатается, не в состоянии подумать ни о чем ином, кроме еды, эта мысль не оставляет его ни днем, ни ночью. Деньги пока еще есть, табачный склад держит его на плаву. А когда все кончится, они с братом Карла Карловича провернут новую сделку – только уже пополам, а не на троих!
А в хорошую погоду, он идет на веслах к Воробьевке. Не ради Ольги: после ужасного Жениного конца он всех женщин, включая и Ольгу, на дух не переносит. Единственным исключением остается Нина Федоровна. И вот курьез: как только Ольга заметила, что стала Ребману безразлична, она начала бегать за ним, как курица за петухом. Теперь уже наша красавица сама перед ним стелется.
Как-то вечером он сидел в «Лубянском кафе», прихлебывая чай, курил и слушал музыку. Здесь у него теперь свой собственный столик: блондинка Лидочка, официантка, всегда держит для него место с тех пор, как заметила, что он любит побыть один. Впрочем, по вечерам сюда уже мало кто заходит. Однако, в тот вечер, около десяти, зашел маленький пожилой господин, которого здесь до этого никто не видел: с лысиной, как у еврейского адвоката, опустившийся с виду.
