Перед тем как выйти из дому, он еще раз достал свои сокровища, расставил на полу и никак не мог налюбоваться. Затем опять упаковал и спрятал в тайник. Потом уже неизвестно в который раз подсчитал, сколько у него еще осталось табаку и во сколько раз поднялась цена за его хранение у брата покойного Карла Карловича. Оделся и отправился на выход.
И вот он сидит и снова слушает игру Ларионовича, который великолепно исполняет свое соло. Он играет соль-мажорную арию Иоганна Себастьяна Баха. Музыкант едва успел доиграть эту прекрасную арию до половины, как вдруг двери распахнулись настежь. Вошла черная «кожанка», за ней – полдюжины красногвардейцев с винтовками наперевес, с примкнутыми штыками. Они сразу расположились у всех выходов.
– Всем оставаться на местах! Никому не покидать помещения! – прокричал тот, что в кожанке.
Затем он в сопровождении двух бойцов совершил обход залы с требованием предъявить документы, которые в России необходимо всегда иметь при себе.
За первым же столиком был обнаружен некто, не имевший при себе бумаг. Его отвели к выходу, под охрану двоих красногвардейцев.
Проверяющие шли дальше, от столика к столику. У выхода собралась уже целая группа лиц без документов, все с побледневшими от страха лицами.
Оркестр, между тем, начал играть вальс.
А количество бледных людей у дверей все увеличивалось.
Теперь уже комиссар в кожанке был в двух столиках от Ребмана.
Тот совершенно спокойно залазит во внутренний карман пиджака – и тут приходит его черед побледнеть: у него тоже нет с собой паспорта! Из-за серебра, и табака, и всех своих подсчетов он забыл его взять, когда надевал другой костюм. Вот уже шесть лет как Ребман в России, а такого с ним еще не случалось: ни в концерт, ни в театр, ни в гости к знакомым, ни даже в церковь – никуда не выходил он без паспорта в кармане. А с тех пор, как начались беспорядки, он его даже перед сном клал на ночной столик. И никогда еще этот документ не был ему так необходим, как сегодня, сейчас, сию минуту – как раз тогда, когда его при нем не оказалось!
Капельмейстер заметил, в чем дело, однако дал понять другу, что это не такая трагедия, как кажется.
Но тут человек в кожанке с сопровождающими его гвардейцами подошел к столику Ребмана:
– Ваши бумаги, товарищ?
Он произнес это очень вежливо и совсем негромко.
– К сожалению, их у меня при себе нет, – так же вежливо ответил Ребман и объяснил, как все вышло. – Но я не русский, я – швейцарец…
Комиссар указал в сторону двери:
– Попрошу!
И Ребману показалось, что все теперь смотрят на него, указывая пальцем: «Вот, попалась наконец-то птичка прямо кошке в лапы!»
На этом проверка документов завершилась. Задержанных вывели под конвоем.
Сколько раз Ребман наблюдал, как десяток или два бледных фигур в окружении красногвардейцев входили в здание ЧК на Лубянке. При этом у него каждый раз мурашки пробегали по спине: «А что, если я следующий?» Но он тут же забывал об этом, и табак оставался на своем месте, он его даже не переупаковывал. А теперь ко всему прочему прибавились еще более опасные вещи!
Когда они проходили по Милютинскому проезду, Ребман сделал еще одну попытку:
– Товарищ комиссар, – обратился он к «кожанке», – вот здесь как раз мой дом, позвольте же мне…
– Пошел! – прозвучал короткий и уже вовсе не вежливый ответ.
И тут Ребману стало не по себе: если уж привели в ЧК и стали допрашивать – твоя песенка спета, никакой Михаил Ильич не поможет. Он и сам достаточно ясно дал это понять: «Даже и не звони мне, если что-то произойдет – я и пальцем не пошевелю, я вообще тебя не знаю!»
Группа медленно идет сквозь дождь. Никто не говорит ни слова. Никто не знает, что его ждет и кто идет рядом. И комиссар, и красногвардейцы тоже этого не знают. Они просто исполнили приказ. А что будет дальше, уже не их дело.
Тут раздалась команда: «Стой, нам сюда!»
И когда Ребман поднял голову, у него по спине потекли струйки холодного пота: это действительно здание ЧК!
Они проходят в помещение комиссариата.
Открылась дверь. Всех арестантов затолкали за решетку, в помещение, уже переполненное людьми.
– Если не хотите простоять всю ночь, придется лечь на пол, – сказал один из красногвардейцев.
Когда дверь закрылась, Ребман собрал все свое мужество и попросил разрешения позвонить по телефону.
– Кому? – поинтересовался комиссар, который уже успел повесить куртку и фуражку на вешалку, снять пистолет и сесть за стол.
Ребман назвал имя той, которую раньше считал обыкновенной стенографисткой и которая потом оказалась одним из руководителей большевистской партии.
Комиссар осекся:
– Что вам нужно от Анны Гавриловны? Вы с ней знакомы?
– Я у нее квартирую.
Тогда комиссар указал на телефонный аппарат, стоявший рядом с ним на столе.
Затем приказал охране:
– Закройте дверь!
Ребман снял трубку и попросил соединить его с номером 24–55.
– Двадцать че-ты-ре-пять-де-сят-пять? – медленно повторила телефонистка.
– Да, пожалуйста!
Прошла, казалось, целая вечность, пока на другом конце провода не отозвался заспанный голос:
– Это вы, Екатерина Андреевна?
– Кто это говорит?
– Это я, Петр Иванович. Анюта дома? А Маруся?
– Нет, они в театре, – донеслось в ответ.
– А когда придут домой?
– Не знаю. Но наверняка поздно. А в чем дело?
Ребман попытался вкратце изложить суть.
Но хозяйка сразу его оборвала:
– С ЧК мы не желаем связываться, это слишком опасно!
И повесила трубку.
Ребман чуть было не рассмеялся.
– Ну и что? – спросил комиссар.
– Дома одна мать. Старая дама до сих пор не знает, кто ее дочь.
– Но вы ведь знаете?!
– Я-то знаю!
– Зато я не знаю, кто вы такой! – отрезал комиссар. Потом добавил:
– Если там больше нет места, можете ночевать здесь, на этом стуле.
Ребман вежливо поблагодарил и сел на стуле у стены.
Когда комиссар зажег папиросу, Ребман спросил, можно ли ему тоже закурить.
– Конечно-конечно, – снова довольно вежливо ответил комиссар. Затем он начал писать, очевидно, рапорт.
Ребман стал его изучать: еще совсем молодой, точно не старше его. Судя по всему, еврей: тонкое бледное лицо, маленький своевольный лоб, черные вьющиеся волосы, темные глаза, брови длинные, до ушей, и так близко сросшиеся на переносице, что между ними даже спички не вставишь. И тот же безжалостный взгляд, что всегда появлялся у Михаила Ильича, когда разговор заходил об определенных вещах: дикий взгляд азиата, от которого холодеет сердце. А в остальном он сидит себе, словно школьник, которому на дом задали сочинение и который хочет непременно заслужить хорошую оценку. Тут Ребману пришло в голову, что и шеф ЧК тоже вполне «приличный» человек: говорят, в свободное от работы время он только и делает, что музицирует
