– Такое они могут проделывать только на своих лошадях, которые всему обучены и выдрессированы, – объясняет Ребману Пьер.
Затем начинается фехтование, в котором эти ребята показывают еще одну сторону своего искусства. В пятнадцать коротких расщепленных кольев, расставленных на расстоянии пяти шагов друг от друга, втыкают длинные прутья лещины. В конце ряда торчат, также на кольях, два тряпичных шара величиной с человеческую голову. Казаки опять выстроились один за другим. Удар нагайкой – и первый стремглав сорвался с места, рука с шашкой дамасской стали откинута далеко назад. Наездник несется галопом, и вот уже прутья падают, как подкошенные: сраженные беспощадным ударом сверху или снизу, они разлетаются влево и вправо – только и слышно, как свищет в воздухе лезвие. Наконец, и оба шара летят в песок, один – направо, другой – налево. Казак за казаком скачет, стараясь «скосить» все прутья, а потом также срубить две «головы» по краям, – и все это так быстро, что невозможно уследить за движениями.
И в самом конце еще один фокус: установили два кола, на каждом сверху – деревянная дощечка. На одной лежит глиняный шар, размером с яблоко, на другой стоит горящая свеча. Один казак скачет галопом, забросив за голову нагайку. Удар – это был молниеносный удар – и половина шара лежит в песке, словно его разрезали бритвой пополам. Еще удар – и огонь свечи погас, но свеча не упала, ее нагайка даже не коснулась. Нескончаемым потоком проносятся казаки, и ни один ни разу не промахнулся.
И вот все выстроились в ряд, впереди – офицер. Скачут галопом, стоя, жонглируя оружием над головой, и издают варварский вопль, поравнявшись с комендантом гарнизона. С гордым и довольным выражением лица тот отдает им честь: «Спасибо, казачки!»
Они развернулись, постояли минуту и хором прокричали что-то непонятное.
Ребман внимательно следил за своим воспитанником: теперь снова, как и тогда в парке в Барановичах, когда мальчик сказал, что русский народ нуждается в кнуте, он – загадка для своего учителя. Сам Ребман наблюдал бы подобный триумф земляков, это торжество воинской доблести, замирая от восторга и гордости за своих. А Пьер Орлов только улыбается, словно хочет сказать, что всем давно известно, что ни одна цирковая труппа в мире не может сравниться с представлением лихих русских казаков!
Через несколько дней, когда Пьер и Ребман как раз собиралась на прогулку, в соборе начали звонить.
– По какой причине звонят? – спросил Ребман у Василия.
– Генерала хоронят, коменданта пятигорского гарнизона.
– Того, что мы видели недавно на джигитовке?
– Да-да, его, у него случился тепловой удар.
– Тогда я пойду на погребение, вы пойдете со мной, Пьер?
Нет, мальчик не хочет, на таких спектаклях ему нечего делать.
– Что ж, придется идти одному. Погуляем в другой раз. Предупредите месье Эмиля, полагаю, он не будет против.
Перед собором множество народу, особенно много военных, всюду черкесы, казаки и прочий армейский люд. В глазах рябит от разнообразия мундиров.
– Несут!
Снова зазвонили, все крестятся, мужчины снимают головные уборы. Отворяются ворота, военные по команде принимают стойку смирно, – Ребману впервые в жизни представилась возможность поучаствовать в церемонии русских похорон.
Впереди обыкновенный мужчина, очевидно, алтарник с позолоченным восьмиугольным фонарем, таким большим, что ему приходится то и дело выглядывать из-за фонаря, чтобы видеть дорогу. За ним, в золотом парчовом одеянии, одинокий священнослужитель кадит ладаном. Следом на толстой высокой штанге в три человеческих роста – две иконы. Мужчины, которые их несут, еле двигаются, такие они тяжелые. По обе стороны от процессии протянуты оградительные канаты, которые просто держат в руках. За иконами – большой золотой крест с изображением Спасителя, тоже золотым. Затем – хор мальчиков в белых сорочках. За хором – четыре попа в темных облачениях и греко-византийских митрах. Двое из них, что посередине, несут раскрытую книгу. Вот два… четыре… шесть… восемь… десять попов идут парами. А вон тот, должно быть, владыка, судя по великолепному облачению и толстой золотой цепи.
И только теперь, когда прошел весь клир, следует покойник. В тяжелом, кованном серебром гробу, в мундире со всеми орденами на груди, лежит он, открытый взорам толпы, – красавец-генерал, которого Ребман совсем недавно видел во время казачьих состязаний. Шесть молодых офицеров несут гроб на белой перевязи через плечо. А позади идут еще двое с крышкой гроба, на которой лежит казацкая сабля и фуражка с золотым позументом. Время от времени процессия останавливается посреди улицы – все благоговейно осеняют себя крестным знамением.
Усопшему заткнули ватой нос, но, несмотря на вату и густой кадильный дым, даже он, кажется, не может не чуять трупного запаха, распространившегося по всему пространству широкого бульвара. «Как жутко», – думает Ребман, – «я бы не хотел, чтоб меня так хоронили, даже с этими почестями!»
Процессия идет дальше: носильщик с фонарем, священник с кадилом, золотой крест, все иконы и хоругви. Поет хор. Двое читают из открытой книги. Народ стоит и крестится с благоговением. А мертвый генерал лежит, палимый кавказской июльской жарой, в гробу, и вокруг него кружит целый рой навозных мух.
В воскресенье, сразу после завтрака, Маньин говорит:
– Итак, отправимся все втроем на прогулку. Куда пойдем?
Он уже совсем пришел в себя после недавнего дебоша, снова великолепно выглядит: перед вами элегантный барин, с уст которого никогда не слетало ни одно скверное слово.
Ребман с большим удовольствием остался бы наедине с Пьером – им вдвоем гораздо лучше.
– Что, снова пешком? – спрашивает он.
– Нет-нет, возьмем извозчика. А знаете что? А поедемте-ка навестим Германа Германовича, он наверняка обрадуется, ведь он уже несколько раз звал нас к себе. Daccord, согласны?
– Daccord! – в один голос воскликнули Ребман и Пьер.
– Мы послали Василия за извозчиком, чтоб взял его на целый день, иначе оттуда будет не выбраться.
Они усаживаются в коляску, все трое в белом, и едут через рынок, выезжают за город, все еще оставаясь у подножья Машука. День чудесный, видимость прекрасная, ночью прошла гроза, и впервые за все время показался Эльбрус, одинокий, белоснежный и такой близкий, что, кажется, на него можно без труда взобраться. Как величественно возвышается эта гора, к которой был прикован Прометей! Еще утром Ребман видел знаменитую гору, когда только проснулся и выглянул в окно: словно какой-то чародей придвинул ее ночью! Все утро Ребман то и дело выходил посмотреть, на месте ли еще Эльбрус.
– Почему видно только его, а другие горы – нет? – спросил он.
– Потому
