– Ну что, рискнем? – в шутку обратился Ребман к Пьеру.
Но мальчик отреагировал всерьез: покосившись в сторону Маньина, он сказал:
– Я бы пошел. Но, к несчастью, мне больше запрещено, чем разрешено. N’est-ce-pas[16], месье Эмиль?
Они едут довольно медленно, все время прямо вперед.
– Почва везде вулканическая, вся земля, как пепел, – говорит Маньин, – самая лучшая для тех культур, которые выращивают немецкие колонисты.
– А что же они выращивают?
– Главным образом виноград. А также фрукты и ягоды. И, конечно, овощи. Еще дыни и арбузы. Некоторые даже пытались культивировать апельсины и лимоны, но для них здесь климат все же слишком суров, хотя зимы как таковой не бывает.
– Как не бывает? На севере такой горной цепи!
– Не забывайте, что мы находимся на широте Неаполя.
Они проехали около часа и, минуя великолепные сады и бахчи, въехали в деревню. С первого взгляда видно, что здесь живут люди другого сорта, так все аккуратно и ухожено. Деревенька выглядит, как игрушка, никакого сравнения с Барановичами. Хотя дома здесь тоже на русский лад, одноэтажные и крытые зеленой жестью, но все оштукатурены и побелены. И все кругом идеально вычищено. И цветы на окнах – герань и бегонии! Даже церковь есть, с остроконечной башенкой наверху и настоящей звонницей, а не какой-то там «колотушкой». Ребман чуть не обезумел от счастья, когда в полдень зазвонили к воскресной детской школе. Всего только два раза, как в городке Остерфинген в родном Клеттгау. До последней нотки знакомый перезвон: «зиндбаальдальдоо-зиндбаальдальдоо?» Ребману казалось, что он за всю жизнь не слыхал ничего более родного и близкого сердцу.
Интересно, как они здесь говорят?
Он подошел к первому встречному и что-то спросил. И что же он слышит в ответ? А вот что:
– Мер хабе кой Вассер кхетт (У нас воды не было), – это прозвучало так, словно здешние люди только вчера приехали из Бибераха.
А что, они и по-русски могут? Его собеседник рассмеялся и ответил так же, как Герман Германович:
– Получше некоторых русских.
Им тут же показали, как пройти к дому учителя. А там их снова ждал сюрприз, еще более неожиданный, чем все предыдущие вместе взятые: у Германа Германовича жена родом из Шафхаузена!
Ребман спросил ее, действительно ли это так, уж очень швабский у нее выговор.
– Да, – смеется она, – могу и документ предъявить, только из того Шафхаузена, что на Волге!
Швейцарии она никогда не видала, родилась в России и никуда еще отсюда не выезжала.
– И что же, вы себя, и правда, чувствуете русскими?
– Так нельзя ставить вопрос. Здесь наш дом, и никакого другого нам не нужно. Но русские мы в такой же малой степени, как и вы. Мы не можем стать русскими. Хотя наши семьи с обеих сторон уже в нескольких поколениях живут в России, но сердцем и всем существом мы остались там, откуда родом наши прадедушки и прабабушки.
А если бы ему пришлось в один прекрасный день вернуться на свою прежнюю родину, кем бы он там себя чувствовал, спросил Маньин.
– Тем же, кем и здесь: существом, у которого нет настоящей родины, – ответил ему учитель. – Я уже пережил это, когда учился в Ляйпциге, там я так скучал по дому, по Кавказу, готов был волком выть от тоски.
– Только ли по Кавказу? – допытывается Маньин, красноречиво поглядывая на жену учителя. Тот улыбается:
– Нет, конечно, еще и по «шафхаузенке» – ясное дело! Она училась у меня в классе и вместо сочинений писала мне любовные письма, колдунья эдакая!
– Я бы назвал ее не колдуньей, а чаровницей!
– Теперь уже и не разберешь, – вздыхает учитель, – давно это было…
После обеда – угощали фасолью с копченым шпиком и старым красным! – они пошли осматривать деревню. Учитель показал им школу, почту и все, чему полагается быть в деревне, в которой добрые люди живут! По ходу дела он рассказал Ребману о колониях на Волге, в первую очередь о Шафхаузене, которым тот больше всего заинтересовался. Город расположен на Малом Карамане, притоке Волги, и насчитывает 4 500 жителей, в основном южных немцев, которые теперь все стали русскими гражданами. Сам он никогда там не бывал, тесть с тещей уже больше тридцати лет как переселились к ним сюда, и родственников у них на Волге не осталось вовсе.
– А нет ли колонии под названием Солотурн? – спросил Ребман.
Кажется, он еще в школе слышал о такой.
– Их всего девять, названных в честь девяти швейцарских кантонов: Унтервальден, Цуг, Люцерн, Гларус, Базель, Берн, Цюрих, Солотурн и, наконец, Шафхаузен.
– И все они на Волге?
– Да, все на левом берегу, напротив Урала.
– И все жители теперь русские?
– Да, так же, как и мы!
– А если бы началась война, то вас бы призвали воевать?
– Разумеется! Но не против Швейцарии, с ней ведь войны быть не может.
– Но с Австрией или даже с Германией, – вступил в разговор Маньин, – при определенных обстоятельствах было бы справедливо вступить в конфронтацию, они уже давно нарываются!
– И как вы тогда поступите? – спросил Ребман.
– Пойдем исполнять воинскую повинность. Это еще одна из трагедий нашей жизни.
Между тем они вышли из деревни и оказались в поле. И только здесь стало по-настоящему видно различие между этой деревней и Барановичами: так здесь все ухожено, огорожено зелеными изгородями, и каждый кусочек земли обработан. Абрикосы уже созрели, так и просятся в рот. Ребман, клеттгауэрец и к тому же учитель, хотел остановить Пьера, который начал срывать плоды один за другим. Но Герман Германович говорит, что они могут брать сколько хотят. Никто им и слова не скажет, здесь все равно не знают, куда их девать.
– Как – куда? Отнести на рынок – и дело с концом! – отозвался Ребман.
– И что там за них дадут? Не окупишь даже дорогу: рубль за пуд, если повезет.
– Сколько это, пуд?
– Шестнадцать килограммов.
– Что? За шестнадцать килограммов таких абрикосов всего рубль? Это же даром!
– Вот я и говорю. Мы здесь не разбогатеем на своем садоводстве, об этом позаботились. Так что берите, угощайтесь!
Конечно, больше уговаривать их не пришлось: гости тут же принялись срывать сочные плоды. Маньин, который
