— Спасибо, Иван Иванович, что привели меня сюда, — говорила Таня, сидя против Воронова за столиком. — Ведь это не тайна, вы позволите мне рассказать в Париже, как в пролетарской стране дамы наряжаются и веселятся? — лукавая нотка прозвучала в ее голосе.
Маленькой и хрупкой казалась она перед огромным Вороновым. Он взглянул на ее тонкие руки с крашеными ногтями и невольно сравнил их со своей огромной ладонью.
«Справлюсь ли один, усмотрю ли?» — вспомнил он вопрос начальника и усмехнулся.
— Вы что, Иван Иванович?
— Да вот на ручки ваши, барышня, смотрю. Хрупкие. Хрясть и готово. И вся-то вы такая хрупкая и одна среди нас, медведей, да и дошлых медведей. Пылинка, одним словом. Дунул и готово — ничего не останется. И чего только вас понесло к нам? Сидели бы себе в Париже. Здесь таким, как вы, одно слово, пропасть, если нету защитника. Ну вот вы на меня и полагайтесь. Я уж в обиду не дам и по уральским лесам славно прокачу.
— Спасибо, Иван Иванович, я уверена, что вы в обиду не дадите и буду на вас полагаться, — ответила Таня с явным оттенком усмешки и Воронов вспомнил, как она разговаривала со страшным Гнейсом на границе и почувствовал, что она не очень-то ищет его защиты. И эта независимость чужой, непонятной для него молодой женщины опять дразняще потянула его к ней.
Таня видела это и лукаво посмотрела на Воронова.
— Ну, Иван Иванович, теперь прокатите меня по ночной Москве. Я в книжках читала, как раньше на тройках катались.
Троек в Москве давно не было, но Воронову удалось, хотя и не без труда, достать такси и они покатили по пустым улицам.
Разговор не клеился. Воронов пробовал рассказывать о Москве, но не выходило. Он слышал ее рядом, почти ощущал ее, и эта близость поднимала в нем желание. Всегда бывало так просто. А теперь он чувствовал полную связанность во всем теле. Это раздражало его. Неожиданно он как-то стряхнулся, точно сбрасывая с себя какие-то путы и, весь повернувшись к Тане, схватил ее за руки и хотел привлечь к себе.
Уверенным движением она высвободила руки. Воронов даже не понял, как он их выпустил. Спокойно глядя на него стальными глазами, Таня сказала:
— Нельзя, Иван Иванович, я не для вас.
И добавила уже насмешливо:
— Что же, у вас своих коммунисток мало, на что вам эмигрантки?
Воронов был поражен полным спокойствием молодой девушки. Оно его обдало, точно холодной водой, и опять возвело непроходимую преграду между ними.
Никогда и никто так не говорил с ним. Он чувствовал себя растерянным. Раздражение поднималось в нем.
— Захочу, раздавлю, только дунуть, — мелькнуло у него в голове. А потом откуда-то из глубины раздавалось возражение:
— Никогда не дунешь и не раздавишь.
V
БУРАН
Зима в тот год стояла поздняя.
Сперва беспредельная снежная равнина, а потом, за Волгой, леса неслись в окнах вагона. Паркера начинала утомлять эта бесконечная вереница сосен, елей и голых деревьев. Изредка она прерывалась белой полоской реки.
Чем дальше ехали на восток, тем реже были станции. Стояли они по большей части окруженные застывшим под снегом лесом. Только шум поезда прерывал снежную тишину.
Огромные длинные шубы висели в углу купе, заполняя его не меньше, чем люди. Меховые шапки с длинными наушниками лежали на сетках, а высокие дорожные валенки стояли под скамейками. Вся эта одежда была выдана путешественникам в Москве, так как им надо было проехать на лошадях около ста верст от железнодорожной станции до приисков. Надо было торопиться проехать по зимнему пути, чтобы не потерять более трех недель, когда, вследствие разлива рек, сообщение с приисками прекращалось.
Неподвижен зимний пейзаж. Только мороз холодным паром дыхания врывался в вагон, когда открывалась дверь в конце коридора. В теплом вагоне царило настроение спокойной уверенности. Пассажиры чувствовали себя в живом оазисе посреди заснувшего зимним сном лесного царства. Все было заковано и заморожено. Даже лучи красно-медного круглого солнца не приносили ни капли тепла.
Путешественники мало разговаривали между собой. Их объяла какая-то теплая лень. Тело не должно было сопротивляться морозу, не должно было быть настороже, и часто нападала дремота.
Сидели все трое в одном купе. У каждого были свои думы. Воронов и Паркер приятно ощущали присутствие Тани. Паркер был совершенно спокоен, и все его сомнения заглохли еще в Москве.
Наоборот, у Воронова не было ни ясности, ни спокойствия. Девушка раздражала его своей недоступностью. Но когда он с ней разговаривал, она так же просто, как в первый день знакомства, поддерживала беседу, точно между ними ничего не произошло. Это заставляло Воронова смущаться и терять уверенность. Он сердился на себя за это смущение. Переставал разговаривать, а потом его опять тянуло к ней.
Таня держала себя так, как будто все трое уже давно знакомы между собой. Точно это была семья, в которой она хозяйка. Ее присутствие создавало атмосферу уюта.
На четвертый день рано утром приехали на станцию, где надо было садиться в сани.
Скоро заглох шум уходящего дальше поезда и стало тихо, тихо кругом. Село, где стояли ямщики, находилось в версте от станции. Лошади еще не были поданы. Ни один звук, ни один шорох не нарушал дневного торжественного безмолвия зимнего леса. Под тяжестью снега склонялись длинные ветки елок.
Но вот где-то вдали послышались бубенцы. Их серебряный морозный звон, то затихавший, то возраставший, приближался к станции.
Из-за поворота показались сани, запряженные парой лошадей — гусем. Ямщик хлопнул длинным кнутом и ловко подкатил к станционному зданию.
— Пожалуйте, пожалуйте, по солнышку-то живо довезу вас до Ершова. А там, лошади будут, можно сразу и дальше. Морозно. Ну, да день тихий, хорошо будет ехать.
Путешественники нарядились в шубы поверх пальто. Трудно было двигаться в больших валенках. Сели в ряд, Таню посадили между собой.
Щелкнул кнут ямщика, весело ударил колокольчик под дугой, а за ним залились тонким звоном бубенцы, привязанные к уздечкам. Ямщик, видно, был знаток, и колокольчики были подобраны один к одному. Кольнул мороз в щеки бесчисленным количеством игл и понеслись по сверкающей белой дороге. Скрипел снег под полозьями и мерно стучали, похрустывая, четыре пары лошадиных ног. Других звуков кругом не было.
Мирно покачиваясь, шли оба низкорослых иноходца. Не было ни напряжения, ни торопливости в их беге. Но сани летели быстро и ровно.
— За полтора часа вас до Ершова докачу, — весело сказал ямщик, оборачиваясь к седокам.
— А сколько до Ершова?
— 30 верст.
— Ну, ну, полно говорить, за полтора часа не докатишь, — добродушно заметил Воронов.
— На водку будет — докачу. В старину и скорее ездили, — ответил ямщик. — Эй, вы, соколики!
Он не ошибся. Едва прошло полтора часа, как
