– Саш… да ты в своем уме? Мы с тобой всего-то ничего…
– Время не имеет значения. Если вести отсчет с улицы Вокзальной, то можно сказать, что мы знакомы всю жизнь. А я… Женя… я никогда не был так счастлив, как с тобой. То есть у меня впечатление, что я вообще никогда раньше не был счастлив.
– Но… ты же был женат…
– Да, был… – Лучащиеся глаза Ермоленко сразу потухли. Он отвернулся от Жени, откинулся на спинку сиденья и глухим голосом сказал: – Женитьба принесла мне одно горе. Если бы ты только знала… хотя… тебе совершенно не надо об этом знать. А ты… тебя я люблю, Женя. И мне кажется, что впервые во взрослом состоянии так безоглядно и радостно.
– А мне, Саша, есть куда оглянуться. У меня сын… В таком нелегком возрасте…
– У меня тоже есть дочь, – нехотя признался он. – Только я ее давно не видел. Даже не могу представить, какой она стала.
– А почему же не видел? – удивилась Женя.
– Сначала бывшая жена запрещала, а потом я как-то привык без нее обходиться. Тебе это не нравится, да?
– Я не могу тебя судить, потому что ничего не знаю.
– Вот именно. Ты ничего не знаешь… – повторил он. – Но это, возможно, и хорошо. Лучше не знать, какие кошмары умудряется иногда преподносить жизнь.
У Ермоленко было такое потерянное лицо, что Женя не удержалась и прижалась своей щекой к его плечу.
– Пожалуй, я тоже люблю тебя, Саша, – прошептала она. – Только ничего хорошего из нашей любви не выйдет.
– Ну… это мы еще посмотрим, – ответил он и рванул машину с места.
В ванной квартиры Ермоленко уже не болтался на крючке синий женский халат. В стаканчике не было второй зубной щетки. Женя заглянула под чугунную ванну. Сломанная ее руками заколка там не валялась. Или она слишком далеко ее зашвырнула? Похоже, Саша говорит правду. Кроме нее, ему действительно никто не нужен, по крайней мере сейчас. Исчезнувший халат и иже с ним это подтверждают. А что она? А она любила его всю жизнь. Сначала реального мальчика Сашу. Потом свои воспоминания о нем. Если бы она, Женя, могла знать, что встретит его в своей жизни еще раз, уже взрослого, красивого и нежного, она никогда не вышла бы замуж за Сергея Краевского. Не вышла бы? А как же тогда Игорь? Разве она может представить свою жизнь без Игоря? Но если бы она вышла замуж за Сашу, у нее был бы другой ребенок, не менее любимый, чем Игорь. Нет! Это невозможно даже вообразить! Как это – не было бы Игоря? Если для нее столь важен и необходим Игорь, то так же должен быть необходим и Сергей. А разве он ей не нужен? Разве она может представить свою жизнь без Сергея? Не может… Да что же это такое? Как же ей со всем этим разобраться? Нельзя же быть замужем за двумя мужчинами одновременно! Да они и не захотят ее делить между собой! Она должна выбрать одного. Но разве возможен выбор? Сергей – это ее семья, самое важное в жизни. Саша – возлюбленный… Ее тело еще хранит сладостные ощущения от его прикосновений и поцелуев. Разве можно отказаться от Саши? Она мгновенно умрет, как только от него откажется…
Женя сидела на краю ванны, пропуская между пальцами струю воды. Она хотела сполоснуться после любви. А надо ли после нее отмываться, как от чего-то грязного и порочного? Неужели она, Женя, порочна? У нее никогда никого не было ни до Сергея, ни во время супружества с ним. Она гордилась своей верностью и нисколько не сомневалась в верности мужа. Они оба гордились своей семьей. И вот вам пожалуйста… Сейчас она вернется домой, и Сергей опять спросит: «Ты была у него?» – и она честно ответит: «Да» – и они разойдутся в разные стороны: он – к телевизору в комнате, она – к плите в кухне. Кажется, она сегодня собиралась тушить утку. Какая банальщина! Тушеная утка. Хорошо хоть не с кислой капустой…
Женя завернула кран. Пожалуй, она не полезет в ванну. Пусть на ее теле останутся Сашины поцелуи. Они будут согревать ее, когда она примется готовить утку. Запахнув на себе рубашку Саши, Женя вышла в коридор. Практически одновременно с ней в квартиру вошла женщина, отперев дверь ключом. В полутьме коридора Женя не сразу разобрала, кто перед ней: Сашина мать, Нина Емельяновна, или, может быть, та, что гораздо младше, например, его бывшая жена. Вряд ли своим любовницам Ермоленко раздавал ключи.
– Саша! К тебе пришли! – крикнула Женя и хотела юркнуть обратно в ванную, поскольку в мужской рубашке на голое тело выглядела весьма вызывающе. И непонятно, почему не юркнула. Почему-то задержалась.
Ермоленко вышел в коридор тоже не в лучшем виде: с голым торсом и в расстегнутых джинсах. Дохлым угрем свисал с Сашиных джинсовых чресл черный кожаный ремень.
– Кажется, я не вовремя, – певучим и очень молодым голосом предположила женщина, внимательно разглядывая Женины ноги, чересчур вызывающе высунувшиеся из-под рубашки.
– Отдай ключи, Люда, – мрачно потребовал Ермоленко.
Женщина замешкалась. Она явно не хотела ничего отдавать. Жене не понравилось имя Люда. Она щелкнула выключателем. Вспыхнуло затейливое бра на стене, осветив очень красивую и моложавую особу. Пожалуй, Женя ее не узнала бы, если бы не тот самый розовый шрамик на правой щеке, которому она так завидовала в детстве. Сомнений быть не могло. Это не какая-то там простецкая Люда. Перед Женей стояла Люда Никольская. Та самая. Возможно, даже бывшая жена Ермоленко. Конечно же, бывшая жена. Разве могло быть по-другому?
– Женя? – удивилась Люда.
Женя удивилась тоже. Саша Ермоленко ее не узнал. Женщины узнавали ее с ходу: и Галка, и вот теперь – Никольская.
Жене пришлось кивнуть. Наверно, ей следовало уйти в комнату, чтобы Саша поговорил с бывшей женой, но она не могла оторвать от Людмилы взгляда. Та очень изменилась. Пожалуй, стала еще красивее. От бывшей девочки остались только пепельная, чуть-чуть в голубизну, шевелюра и шрамик. Все остальное было новым и шикарным, будто только что купленное и установленное, как компьютерная программа: блестящая, как шелк, кожа, огромные голубые глазищи, сильно, но красиво подведенные, и сексапильные коралловые губы. И вся она, статная и чуть полноватая, была эталоном женской привлекательности. Довольно яркая сама по себе Женя рядом с ней выглядела бесцветной, давно не кормленной замухрышкой.
– Я гляжу, Шурик, ты большой спец по девочкам с улицы Вокзальной! – рассмеялась Люда, и коридор дополнительно осветился блеском ее ровных голливудских зубов.
– Не говори ерунды, – поморщился Саша и опять потребовал: – Отдай ключи.
– А если не отдам? – все так же весело улыбалась Люда, и Жене казалось, что она очень рада тому, что застала у своего бывшего мужа именно ее, Женю, которую давно не видела.
– Я сменю замки, – отрезал он.
– Фи-и-и… – протянула Никольская. – К чему торопиться? Мало ли у тебя было любовниц? И где они нынче? Ау-у-у! – И она, дурачась, открыла дверь сначала туалета, потом ванной и еще пару раз крикнула: «Ау-у!»
– Прекрати, Людмила, – пытался остановить ее Саша, но по всему было видно, что Никольская здорово разошлась. Она скинула ему на руки куртку с капюшоном, отделанным чернобуркой, взяла Женю под локоток и повела в комнату.
– Ну-ка, дай-ка на тебя посмотреть, – говорила она, все так же ослепительно улыбаясь и поворачивая Женю перед собой, как бессловесную статистку, которую, возможно, пригласят в массовые сцены в киношку, если она, Люда, замолвит за нее словечко. – Ничего, ничего получилась мадамочка, а ведь ничто этого не предвещало! Была – сплошные битые коленки и тощий хвостик на макушке, и ведь, поди ж ты, как расцвела, скажи, Шурик!
– Ну вот что! Хорош! – резюмировал тот, кого фамильярно называли Шуриком, и набросил на плечи Людмилы ее куртку. – Быстро убирайся!
– Вот так, да?! – Улыбка Никольской из ослепительной превратилась в ядовитую. И этот яд чуть ли не капал с ее губ на рубашку Саши, надетую Женей. – Я уйду, но ты, наша маленькая подружка, учти: вы все приходите и уходите, а я остаюсь. Сашка – он мой! И всегда был моим, с тех самых пор, когда мы все жили в
