Я застрелил зверька, тушку — за уши, и кровопивцу на угощение — кушай, вкусно! Ещё и спасибо скажешь! Нравится?
Вижу, нравится. Листья свернулись в кочан, по ним растёкся багрянец. Пока ты жрёшь, нужно подготовить Партизана. Опять хмель-дурман. Жевать, жевать, жевать. Во рту кислая кашица. Не сглотнуть бы, двойная доза, это слишком. Я склонился над дядей Петей, и внутри похолодело. Не дышит! Фу-х-х, показалось. Ещё жив. Раз живой, открой рот. Рот открой, понимаешь?
Я, разжал сомкнутые челюсти лесника, и, прильнув к губам, выцедил пережёванное зелье. Партизан зачмокал. Кадык задрожал. Всё, сглотнул. Теперь будем ждать, пока кровопивец насытится зверушкой. Подумаем, всё ли сделано? Не всё. Настёну перед этой процедурой раздели. Не знаю, важно ли это…
Ох, тяжело раздевать недвижного человека. Начнём со штанов. Следом — исподнее. Никогда этого не забуду! Стаскиваю с лесника влажную куртку, отдираю грязные бинты. Жуткая рана гноится и кровит. Кожа вокруг почернела, надулась опухоль.
Ещё Настёну обмазали чем-то блестящим и вкусно пахнущим, украсили цветами. Не знаю, можно ли обойтись без этого, но такой услуги, дядя Петя, я предоставить не могу. Перебьёшься как-нибудь.
Эй, Партизан, ты что? Не нужно тебе приходить в сознание! Зачем?
Очнулся, и пристально так смотрит, следит за мной взглядом. Только молчи, не мешай, пожалуйста!
Растение переварило кролика, листья неохотно раскрылись, подставив дождю забагровевшее нутро. Будь что будет. Ты, Партизан, прости, если что. Тебе, по любому, нечего терять. Я хотел, как лучше, а как получится — скоро узнаем! Ладно, удачи тебе, и мне тоже… давай смелее!
Кровопивец лениво запеленал Партизана. Пока я смотрел на это, десять раз испугался того, что затеял, десять раз передумал это делать и десять раз осмелился заново. Лесник забился в конвульсиях; видно, умирать ему жуть, как не хотелось. Но туловище листьями обёрнуто, не очень-то подёргаешься. И закричать не получилось — в рот заполз волосатый отросток. Зато на лице жуткая гримаса. В глазах ужас и ненависть, глаза эти прямо из багрово-зелёного кокона уставились на меня. А я не знаю, что делать…
Думал, начну, а там разберусь, что к чему. Должно было быть так: стану слушать лес, как научил дядя Дима, зацеплю сознание кровопивца, и прикажу ему лечить. Просто и логично. Только ничего не получилось. Голова кружится от дурмана. Лес, как на ладони — он спокоен. О чём ему тревожиться? Чужаки убежали, твари, которые пришли, чтобы их прогнать, больше не нужны; они разбрелись, недоумевая, что заставило их сбиться в разношёрстную стаю. Это я слышу ясно, но мне надо совсем другое.
Кровопивец! Как же тебя почувствовать? Интересно, у растений есть сознание? Может, какое-никакое всё-таки имеется? Почему я тебя не вижу? Ты — всего лишь призрачное сияние, бесформенное облачко, которое не то, что уцепить, ощутить невозможно.
Партизан затих. Конец?
Я уселся на мокрую траву возле кровопивца; ноги калачиком, а сам качаюсь, как берёзка на ветру. Что ещё делали, когда лечили Настёну? Песню пели! Странная была песня: гудение пополам с жужжанием. Попробую, вдруг, именно этого кровопивцу и не хватает? Зажмурился я, загудел, зажужжал, а про себя бормочу полумолитву-полубред:
— Лес, помоги, тебе что, трудно?! Я знаю, ты можешь! Я сам видел… понимаешь, лес, хороший человек помирает! Он любит тебя, лес. Ну, ладно, пусть не совсем любит. Может, даже, наоборот… но он всегда с тобой, он без тебя и вовсе не он!
Допускаю, что в лесу есть специальное хранилище знаний. Возможно, я подключился к такому хранилищу. А может, всё произошло совсем по-другому, но только в какой-то миг почудилось, что я понял: если Партизан не захочет помочь себе сам, лес помочь не сможет. Это же яснее ясного!
В тот самый миг, когда показалось, что сознание вот-вот меня покинет, что сейчас я грохнусь рядом с кровопивцем, и больше не встану, я и нашёл то, что мне было нужно. Поплыло, завертелось, и я увидел слабый, мерцающий огонёк — безвольный и гаснущий. Партизан? Отзовись, Партизан. Отзовись, отзовись, отзовись.
Ко мне потянулся мотылёк умирающего сознания. Жизнь, она хорошая, дядя Петя. Бывает гадкой, ужасной, а другой у нас с тобой нет, и не предвидится. Значит, нужно цепляться и за эту. Борись, Партизан, сдаться мы всегда успеем! Не страшись леса. Он тебе не враг. Откройся ему. Смотри, как надо. Ты умеешь. Да, ты правильно делаешь! А теперь ори, да так, чтобы у чёртова леса зазвенело в ушах, и потемнело в глазах. Пусть его проймёт, гада бездушного! Со всей дури кричи: «Я хочу жить! Я хочу жить! Я хочу жить!» Лес услышит. Обязательно услышит.
Лес услышал…
У меня получилось, и — я откуда-то это понял! — теперь всё будет хорошо. Мотылёк умирающего сознания разорвал паутину боли. Он запылал яростным пламенем. В почти мёртвое тело по капле потекли необходимые живительные соки. Тяжко стряхнув липкий дурман, я открыл глаза. Спелёнатый, опутанный травяными нитями, Партизан спал. Его щёк слегка коснулся румянец. Друг, что мог, я для тебя сделал. Дальше, как-нибудь, сам, а мне нужно отдохнуть.
Я побрёл к своим. На меня вытаращились. Савелий попытался встать, но Степан положив ему руку на плечо, что-то зашептал; механик успокоился. Ренат опасливо подвинулся, освободив место у костра; и когда успели разжечь? Я сел, озябшие ладони потянулись к огню. Оказывается, я продрог. Ух, как трясёт, зубы выбивают чечётку. А вы думали, легко творить чудеса?
— Получилось, — сказал я, одолевая дрожь.
— Что получилось-то? — спросил Степан.
— Партизана я вылечил, вот что.
— Хорошо бы. А то мне в последнее время частенько из-за тебя прилетает в морду, — Ренат потёр скулу, на которой багровела свежая ссадина. — Когда в следующий раз захочешь поколдовать, ты сперва свяжи Савку, а с меня хватит. Этот бугай хотел тебе шею свернуть, когда ты отдал Партизана этому растению, думаешь, легко с таким справиться? И так страха натерпелись, глядя на твои выкрутасы. Шаман, блин! У самого была мыслишка завалить тебя, да Степан не разрешил. Давай, говорит, посмотрим, чем дело кончится. Любопытно,
