Тем не менее было бы неверным сосредоточиться только на самом слове «свидетельство», а не на концепции, которую оно отражает, поскольку в таком случае мы упускаем очень важный аспект. Для Локка и всех его предшественников знание эквивалентно истине. Знание, которое может быть отменено или исправлено в свете новых наблюдений, считалось всего лишь мнением или вероятностью. Внутреннее убеждение представлялось как «твердое», надежное мнение, но суть внутреннего убеждения состояла в том, что его можно придерживаться, не меняя; оно не опровергается практикой, даже если его невозможно доказать, как доказываются математические теоремы. Концепция свидетельства (означавшего соответствующий опыт) перешла в науку из юриспруденции. В английском законодательстве после того, как коллегия присяжных вынесла решение, вердикт мог быть оспорен в части закона, но не в части факта. Например, до 1907 г. не существовало процедуры для представления новых свидетельств{920}. Таким образом, коллегия должна была быть уверенной в принятом решении. Внутреннее убеждение, основанное на вероятности, в работах Уилкинса и Локка присоединялось к дедуктивному или самоочевидному знанию как еще одна форма истины. Это соответствовало судебной практике.
Локк описывал случай, когда знание, выглядевшее достоверным, было отвергнуто: сиамский король не поверил рассказу голландского посла, который убеждал его, что в холодное время в Голландии вода становится твердой, так что по ней может ходить даже слон. Однако Локк не считал подобные случаи характерным примером надежности эмпирического знания (как мы его теперь называем). Он сформулировал общий принцип следующим образом: «Положение само по себе будет более или менее вероятным в зависимости от того, более или менее ему соответствует (или не соответствует) надежность нашего знания, достоверность наблюдений, частота и постоянство опыта, число и правдивость свидетельств»{921}. Это означает, что со временем изменения возможны; однако Локк так и не осмелился сделать следующий шаг и заявить, что со временем изменяется и само знание. С одной стороны, он говорит о «нашем знании», которое может меняться. С другой стороны, знание есть истина.
В Оксфордском словаре проводится разграничение между «знанием» в значении «факта знания или знакомства с явлением, человеком и т. д.» и «знанием» в значении «обоснованное истинное убеждение». В словах Локка «наше знание», которое должно соответствовать наблюдению, опыту или показаниям очевидцев, это знание понимается как знакомство, но Локк по-прежнему жаждет знания как обоснованного истинного убеждения. В этом отношении он согласен с Гоббсом, который писал:
Это познание знаков, приобретенное путем опыта, есть то, в чем, согласно ходячему представлению, кроется разница между более и менее мудрыми людьми, причем под мудростью обыкновенно подразумевают всю сумму человеческих способностей, или познавательную силу. Но это ходячее представление ошибочно, ибо такие знаки только предположительны и в зависимости от того, часто или редко они нас обманывали, бывают достоверны в большей или меньшей степени, но никогда не обладают несомненностью и очевидностью. Ибо, хотя человек до настоящего времени постоянно наблюдал, что день и ночь чередуются, он, однако, не может заключить отсюда, что они чередовались таким же образом всегда или будут чередоваться таким же образом во веки веков.
Из опыта нельзя вывести никакого заключения, которое имело бы характер всеобщности. Если знаки в двадцати случаях оказываются верными и только в одном обманывают, то человек может биться об заклад, ставя двадцать против одного, что предполагаемое явление наступит или что оно имело место, но он не может считать свое заключение безусловной истиной[280]{922}.
Радикальный отход от позиции Гоббса (который ясно формулирует вопрос Юма об индукции и отвергает свидетельство-признак как основание для уверенности) и даже Локка (который четко определяет выбор между свидетельством-ясностью и свидетельством-признаком, но затем увиливает от ответа) наблюдается в работе Уильяма Уоттона «Размышления о древнем и современном знании» (1694):
Новые философы, как их обычно называют, воздерживаются от общих выводов, пока не соберут большое количество экспериментов и наблюдений относительно рассматриваемой вещи; и при появлении нового света старая гипотеза рушится без шума и суматохи. Поэтому выводы, сделанные из любых исследований природы вещей, даже если они выражены в общем виде, все равно (как бы с общего согласия) содержат скрытую оговорку: насколько это подтверждено уже выполненными экспериментами и наблюдениями{923}.
«Скрытая оговорка» Уоттона, отражающая идею, что все научные доводы могут быть опровергнуты, имеет фундаментальное значение[281]. Она преобразует науку из знания истины, почитаемой и неоспоримой, в форму прогрессивного знания, в котором общепринятые истины всегда могут быть оспорены и в котором абсолютная истина недостижима. Откуда Уоттон знал о понятии «скрытой оговорки»? Сама фраза относится к этике, где традиционно любое обещание сопровождалось невысказанной оговоркой: «Если я могу», «Если я должен», «Если ничего не изменится», «При изменении обстоятельств я откажусь от своих обязательств»{924}. Но сам принцип, что интеллектуальные системы являются лишь временными конструкциями, которым может потребоваться пересмотр и улучшение, заимствован непосредственно из языка гипотез и теорий, который и использует Уоттон, когда пишет о «старой гипотезе», которая «рушится без шума и суматохи».
Теперь, с формулировкой Уоттона о скрытой оговорке, внутренняя уверенность должна была уступить новой разновидности временного знания, временному пониманию. Об этой скрытой оговорке раньше не заявляли столь явно. У Локка в рассказе о сиамском короле скрытая оговорка была бы к месту, но Локк не сформулировал ее. Уоттон понимает, что ученые могут соглашаться («как бы с общего согласия») в данный момент считать знание (в смысле знакомства) или опыт истинным убеждением и что это не ошибка, а скорее способ, посредством которого идеальное, неизменное знание-истина, окончательный и не подлежащий пересмотру вердикт превращается в прогрессивную форму знания, в знание как неполное знакомство. Индукция всегда несовершенна, свидетельства всегда неполны, но их может быть достаточно, чтобы двигаться дальше. Формулировка Уоттона, что в науке любое знание сопровождается скрытой оговоркой, позволяет утверждать, что он был первым, адекватно понимавшим концептуальные основы современной науки; или, если вам так больше нравится, он был первым, кто понимал современную науку и признавал ее ограничения. Только на этом этапе современная теория свидетельств становится полной (хотя, конечно, Уоттон пишет об опыте и наблюдениях и не использует слово «свидетельство»). Таким образом, когда мы наконец приходим к формулировке Уоттона о скрытой оговорке, то впервые сталкиваемся с глубоким пониманием природы научного знания{925}.
§ 7Тем не менее поиск концепции свидетельства оправдывает себя неожиданным образом. И действительно, оно подводит нас к открытию, странному и непредсказуемому. Когда ученые начали оценивать надежность свидетельств, им пришлось иметь дело с тем, что все они называли «суждением» (например, у Локка: «Так как познавать можно только явную, достоверную истину, то заблуждение есть не погрешность нашего познания, а ошибка нашего суждения, соглашающегося с тем, что не есть истина»){926}. Для того чтобы вынести суждение, необходимо обладать набором достоинств, которые мы надеемся найти в коллегии равных: беспристрастностью, усердием, искренностью. Эти качества мы находим при любом обсуждении свидетельства-признака, но они не имеют значения в дискуссии о свидетельстве-ясности. Вот, например, как в 1677 г. один из богословов объясняет разницу между уверенностью и верой, между свидетельством-ясностью и свидетельством-признаком:
Математическая демонстрация проливает столь сильный свет, что разум не может воспрепятствовать ее одобрению, но в настоящее время ее побеждает чистое предположение о предмете. Поэтому в вопросах математики нет ни неверных, ни еретиков. Но вопросы веры таковы, что, несмотря на большую определенность предмета, свидетельства в них не столь ясны и неоспоримы, как те, что исходят от наших чувств или демонстрации. И согласно превосходному замечанию Гроция, Бог мудро назначил этот способ убеждения человека в истинности Писания, так что вера может быть принята как акт смирения разумного существа. Что касается аргументов, вызывающих веру, то, несмотря на их достаточную надежность, они не так ограничивают возвышение разума и в них есть благоразумие и выбор{927}.
Математикам не требуется благоразумие – в отличие от христиан, юристов и ученых. Спрэт так описывает идеального философа: «Истинная философия должна прежде
