Изобретение науки. Новая история научной революции

которым была написана виговская политическая история. Что же служит движущей силой релятивизма и постмодернизма? Некоторые считают, что это в основном политическая приверженность мультикультурализму, которая требует пересмотра при столкновении культур. В целом эта точка зрения мне представляется верной. Альтернативный взгляд заключается в том, что постмодернисты не желают признавать существования «реальности». Но и в этом случае понятие «реальности» считается само собой разумеющимся, тогда как нам нужна история меняющейся природы реальности. Я считаю, что этот второй взгляд также содержит зерно истины. Настаивать, как это делают историки-постмодернисты, на тотальной случайности, на идее, что не существует такой вещи, как зависимость от первоначально выбранного пути, на том, что мы вполне могли бы и сегодня заниматься алхимией или ездить на велосипедах с колесами разного диаметра, – значит отрицать основанную на реальности логику, которая привела к успеху определенных теорий и технологий, тогда как остальные потерпели неудачу{1210}. Наряду с политической приверженностью к мультикультурализму, благородной по своим намерениям, но чрезвычайно проблемной на практике, мы также должны признать и иллюзию, что мы можем переделать мир по своему желанию, а также не менее значимую иллюзию, что никто не может нам сказать о нереализуемости наших замыслов. Политика мультикультурализма нашла реальное отражение в постколониализме и иммиграции. Но постмодернистская эпистемология также имеет иллюзорное отражение в том, что мы можем назвать политикой исполнения желаний, согласно которой единственным препятствием для переделки мира согласно нашим желаниям являются идеи у нас в головах. Мир может быть таким, каким мы хотим его видеть, потому что он преобразуется мышлением. Когда Шейпин и Шаффер говорят, что «именно мы… ответственны за то, что знаем», они, вероятно, имеют в виду, что знание может быть таким, каким мы решим его сделать, и если нам не нравится наука, как мы ее понимаем, то достаточно лишь захотеть, чтобы она была другой.

Таким образом, внутри релятивизма прячется мечта о всемогуществе, и эта фантазия, возможно, является компенсацией за бессилие и отставание от жизни, присущее академической жизни. В 1919–1920 гг. итальянский марксист Антонио Грамши выбрал своим лозунгом «пессимизм интеллекта, оптимизм воли»{1211}. Политика последователей Фуко прямо противоположна: оптимизм интеллекта, пессимизм воли. Она провозглашает, что мы заперты в мире, созданном не нами, и одновременно настаивает, что препятствия к изменению мира создали только мы сами. Такой взгляд на политику впервые сформулировал близкий друг Монтеня, Этьен де ла Боэси. Монтень, чья преданность другу не знала границ, никогда не соглашался с этой точкой зрения.

17. «Что я знаю?»

Каким должен быть мир для того, чтобы человек мог познать его?

Томас Кун. Структура научных революций (1962){1212}

Говоря точнее, никакая теория познания не должна пытаться объяснить, почему нам удается что-то успешно объяснить… существует множество миров, как возможных, так и действительных, в которых поиски знаний и закономерностей обречены на неудачу.

Карл Поппер. Объективное знание (1972){1213}§ 1

В 1571 г. Монтень вышел в отставку с должности судьи. Ему было 37 лет – по нашим меркам это немного, а по меркам XVI в. уже порог старости. Он скорбел – все еще скорбел – по Этьену де ла Боэси, умершему в 1563 г., и его преследовали мысли о смерти. Монтень намеревался посвятить все свое время книгам – у него было огромное собрание, насчитывавшее тысячу томов. На потолочных балках своей библиотеки он написал около шестидесяти изречений классиков о тщете человеческой жизни и человеческого стремления к знанию. В сущности, эти цитаты кратко излагали содержание прочитанных им книг. У Монтеня была медаль, на которой были выбиты слова «Que sçay-je?» – «Что я знаю?» – и изображение весов. Весы не символизировали справедливость, поскольку были перекошены. Они символизировали неуверенность.

Новая жизнь не принесла Монтеню счастья, и он обратился к сочинительству как разновидности терапии, способу занять себя. Результатом стали «Опыты» (Essais), первый том которых, с первой и второй книгами, был опубликован в 1580 г. (Третья книга прибавилась в 1588 г., и Монтень продолжал вносить исправления в свой труд вплоть до своей смерти в 1592.) Слово «эссе» кажется нам привычным и естественным – студенты постоянно пишут эссе. Но во времена Монтеня оно имело значение «опыт» или «попытка». Монтень проверял, исследовал и изучал себя, пытался себя осмыслить. В «Опытах» он сделал важное заявление о нашем знании мира – знание всегда является субъективным, личным. Он также изобрел новый литературный жанр.

В первом издании «Опытов» особое значение имели два эссе. В середине первой книги помещено эссе о дружбе, прелюдия к планируемой первой публикации работы де ла Боэси «Рассуждение о добровольном рабстве» (Discours de la servitude volontaire), которую теперь часто называют первым анархистским текстом{1214}. В конечном итоге Монтеню не удалось опубликовать «Рассуждение», поскольку его опередили протестантские мятежники, и книга была осуждена как подстрекательская. Ла Боэси хотел понять, почему мы подчиняемся авторитетам. Его вывод: мы не должны этого делать.

Главное место (хотя и не центральное, которое отдано эссе «О свободе совести») во второй книге занимает самое длинное из всех эссе, «Апология Раймунда Сабундского», отрывок из которого, как мы уже видели в главе 9, сыграл важную роль в последующей дискуссии о законах природы. Раймунд Сабундский (1385–1436), богослов из Каталонии, написал книгу, которая предлагала рациональное объяснение христианских истин, и умирающий отец попросил Монтеня перевести ее на французский (посвящение к переводу Монтень датировал днем смерти отца, 18 июня 1568). Таким образом, происхождение «Апологии» было таким же глубоко личным, как и эссе о дружбе, и здесь мы тоже имеем дело с двумя текстами – книгой Сабундского в защиту христианства и «Апологией» Монтеня. Но в этот раз автором революционного текста является Монтень, поскольку «Апология» только кажется защитой Сабундского; при ближайшем рассмотрении выясняется, что это сокрушительная атака на все, что защищает богослов, безжалостная критика религии. Естественно, Монтеню приходилось излагать свои аргументы с величайшей осторожностью. Жертвой цензуры стала даже книга Сабундского – не за общую направленность, а за экстравагантные заявления, сделанные автором в предисловии в защиту своего труда. Сабундский связывал веру и логику, и поэтому критика Монтеня подрывала веру, показывая, что все утверждения богослова о знании преувеличены. Однако «Апология» подвергала сомнению не только разумность христианской веры, но и надежность всех утверждений философов. Дисциплины, которые мы теперь называем «наукой», формировались в XVI в. как часть философии[345], и «Апология» Монтеня была, помимо всего прочего, атакой на науку того времени.

Источники скептицизма Монтеня выявить несложно. Из-за ожесточенного конфликта между протестантами и католиками, который привел к долгой гражданской войне во Франции, к ужасным убийствам и жестокостям, любая претензия на истину выглядела фанатизмом. Гуманистическое учение (латынь была первым языком Монтеня, и он получил образование, которое было недоступно его отцу) возродило языческие верования греков и римлян, предложив реальную альтернативу христианству. Философские диспуты в средневековых университетах (между аристотелизмом Авиценны и аристотелизмом Аверроэса, между реалистами и номиналистами) выглядели ограниченными после публикации двух текстов, неизвестных мыслителям Средневековья: «О природе вещей» Лукреция, материалистический атеизм которой внимательно изучал Монтень (недавно был найден его экземпляр книги с многочисленными комментариями) и «Пирроновы положения» Секста Эмпирика (обнаружены в 1420-х гг., но опубликованы только в 1562){1215}. Открытие Нового Света наносило сокрушительный удар по любому утверждению, что существуют вещи, о которых могут договориться все человеческие существа, – выяснилось, что есть общества, где ходят обнаженными и практикуют каннибализм.

Скепсис Монтеня имеет границы. Он не сомневался, что можно сделать вино из винограда или найти дорогу из Бордо в Париж. Однажды кто-то попробовал убедить его, что древние не понимали, какие ветры дуют в Средиземноморье. Монтеня беспокоил этот аргумент: неужели они пытались плыть на восток, а плыли на запад? Неужели они отправлялись в Марсель, а попадали в Женеву? Конечно нет. Нет никаких оснований думать, что Монтень сомневался, что два плюс два равно четырем или что сумма углов треугольника равна двум прямым углам (хотя он считал