В XVII в. значение ключевых слов смещалось и изменялось и медленно формировался современный научный – или, скорее, метанаучный – словарь. Этот процесс одновременно отражал и порождал новый стиль мышления{1232}. Происходившие изменения редко становились предметом открытых дебатов в сообществе интеллектуалов и обычно оставались не замеченными историками и философами (отчасти потому, что сами термины не были новыми – типичным в этом отношении является «вероятность», – даже если их начинали использовать по-новому), но именно они изменили характер претензий на знание{1233}.
Наряду с этими инструментами мышления мы видим появление сообщества, привыкшего к их использованию: новый язык науки и новое сообщество ученых – это две стороны единого процесса, поскольку язык не может быть приватным. Сплачивал это сообщество не только новый язык, но и ряд конкурентных и коалиционных ценностей, которые нашли выражение в языке для описания научного предприятия (а не в самих научных спорах), а также в концепциях открытия и прогресса и в конечном итоге институционализировались в эпонимии. Особенностью этих инструментов мышления и культурных ценностей было их отличие от парадигм. Парадигмы появлялись и исчезали: одни просто умирали, другие оставались во вводной части учебников. Новый язык и новые ценности науки живут уже 300 лет (500, если считать их общим источником «открытие»), и нет никаких оснований предполагать, что вскоре они выйдут из моды. Подобно алгебре и дифференциальному исчислению, эти инструменты и ценности отражают приобретения слишком важные, чтобы их можно было отбросить, и они не хранятся, как музейные экспонаты, а постоянно используются. Почему? Потому что новый язык и научная культура все еще составляют (и я убежден, будут составлять) основу научной деятельности. Их появление неотделимо от появления науки.
§ 3Научная революция была единым процессом преобразований, кумулятивной последовательностью, не одной многократно повторяющейся разновидностью перемен, а состоявшей из нескольких разных типов изменений, пересекающихся и взаимосвязанных. Во-первых, существовала культурная основа, внутри которой родилась наука. Эта основа включала такие концепции, как открытие, оригинальность, прогресс, авторство, а также соответствующие практики (например, эпонимию). Философы и историки старой школы воспринимали эту основу как данность, тогда как новая школа хотела скорее развенчать или разрушить понятия, чем объяснить их значимость или проследить корни. Эта культура появилась в определенный период, и, пока ее не было, не могло существовать науки, как мы ее понимаем. Конечно, критики правы в том, что такие понятия, как открытие, противоречивы: его редко делает один человек в какой-то определенный момент. Но, подобно множеству других проблемных понятий (демократия, справедливость, превращение), они задавали и продолжают задавать рамки, внутри которых люди осмысливали и осмысливают свою деятельность, а также решали и решают, как жить. Мы не можем понять науку, не изучая историю этих фундаментальных понятий.
Эта новая основа и печатный станок меняли природу интеллектуальных сообществ, а также знания, которыми они могут обмениваться, и отношение к авторитетам и к свидетельствам, получаемым естественным путем. Потом появились новые инструменты (телескопы, микроскопы, барометры, призмы) и новые теории (закон падения тел Галилея, законы движения планет Кеплера, теория цвета и света Ньютона). Наконец, новая наука получила особую идентичность посредством нового языка фактов, теорий, гипотез и законов. Таким образом, в XVII в. в результате взаимодействия пяти фундаментальных изменений возникла современная наука. Изменения в общей культуре, в доступности свидетельств и в отношении к ним, в инструментарии, в узко определенных научных теориях, в языке науки и в сообществе пользователей этого языка – все они действовали в разном масштабе времени и были обусловлены разными, независимыми факторами. Но кумулятивный эффект привел к фундаментальному изменению природы нашего знания о материальном мире, к рождению науки.
Поскольку каждое из этих изменений было необходимо для появления новой науки, нам не следует пытаться сравнивать их значимость. Но если присмотреться внимательнее, то становится очевидным, что главная особенность новой науки – победа опыта над философией. Каждое из этих изменений ослабляло позицию философов и усиливало позицию математиков, которые, в отличие от философов, приветствовали новую информацию. Новый язык науки был прежде всего языком, который давал новым ученым инструменты для обращения со свидетельствами, или, как их тогда называли, опытом. Леонардо, Паскаль и Дидро (а также Вадиан, Контарини, Картье и все остальные) были правы: именно опыт символизировал разницу между новой и старой наукой.
§ 4Монтень тоже был прав – в том, что его современники безнадежно ошибались, когда речь шла о понимании мира. С тех пор, вопреки утверждениям постмодернистов, мы научились получать достоверное знание, хотя склонность человека к ошибкам ничуть не уменьшилась. Конечно, в глазах будущих поколений современные знания будут выглядеть неполными и ограниченными; мы даже не догадываемся о том, что будем когда-нибудь знать. Но доказать ненадежность наших знаний невозможно. Мы умеем достоверно вычислить траекторию ракеты, летящей с Земли на Марс. Мы умеем секвенировать ДНК человека и определить генетические мутации, которые вызывают, например, диабет. Мы можем построить ускоритель частиц. Мы не могли бы всего этого делать, будь наше знание полностью неверным, – любой, кто предполагает, что могли бы, должен сталкиваться с таким же раздражением, с каким Монтень отнесся к утверждению, что римляне не понимали, какие ветры дуют в Средиземноморье.
Хилари Патнем в 1975 г. заявил, что реализм – убеждение, что наука добивается истины, – представляет собой «всего лишь философию, которая не делает успех науки чудом»{1234}. Логика тут простая: наука очень хороша в объяснении того, что происходит, и в предсказании того, что должно произойти. Если научное знание истинно, то состояние дел не требует дальнейших объяснений; но если научное знание не является истиной, в таком случае такое точное совпадение предсказаний ученых с тем, что действительно происходит, можно объяснить лишь чудом. Аргумент Патнема опроверг Ларри Лодан, который не согласился с утверждением, что успешные научные теории, скорее всего, истинны, – и он был прав{1235}. Многие теории, которые мы теперь считаем ошибочными, в прошлом пользовались успехом. Я имею в виду не те, которые всегда имели недостатки, критиковались современниками, но все же получили широкое распространение: медицина Гиппократа (гуморальная), алхимия, френология. Я говорю о теориях, которые признавались наукой своего времени, были основаны на серьезных свидетельствах, давали казавшиеся убедительными объяснения и успешно использовались для предсказания: система Птолемея, флогистон (вещество, которое испускают горючие вещества при горении, – так считали с 1667 г. до конца XVIII в.), теплота (упругая жидкость, которую в первой половине XIX в. считали физической основой тепла) и электромагнитный эфир (во второй половине XIX столетия его считали средой для передачи света).
Эти случаи отличались, например, от ньютоновской физики. При помощи теории относительности Эйнштейна вы можете сконструировать мир – мир нашего повседневного опыта, – в котором законы Ньютона достаточно точно описывают происходящее. Астрофизики для расчета траектории космических аппаратов до сих пор пользуются теорией Ньютона, а не Эйнштейна: хотя вычисления в теории Ньютона основаны на взглядах, которые мы теперь считаем ошибочными, разница между ними и вычислениями, учитывающими относительность пространства и времени, слишком мала, чтобы о ней беспокоиться. Таким образом, можно считать, что физика Эйнштейна унаследовала результаты физики Ньютона и вышла далеко за их пределы. Но для теплоты или электромагнитного эфира не существовало теории-преемницы, и мы теперь не говорим, что эти теории, некогда общепризнанные, были полезным приближением к истине. Тем не менее из того факта, что мы больше не считаем эти теории истинными или даже полезными, вовсе не следует, что их никогда не ассоциировали с надежными экспериментальными практиками; подобно астрономии Птолемея,
