Источником большей части этих противоречий, по всей видимости, служат два явно проблемных аспекта работы историка. Во-первых, люди прошлого в основном понимали, что происходит, и разумно реагировали на события. Поэтому напрашивается вывод, что можно написать историю с точки зрения Галилея. Однако не подлежит сомнению, что Галилей никак не мог знать полного значения того, что делает. Например, Галилей, проводивший изящные эксперименты, так и не понял силу экспериментального метода и отверг работу Гильберта как недостаточно философскую. Учитывая подобные ограничения, не следует становиться на современные позиции; мы лишь должны взглянуть на Галилея с точки зрения Мерсенна, который сразу же стал повторять эксперименты Галилея, рассчитывая получить более точные результаты. (Конечно, всегда существует опасность, что мы просто превратим Мерсенна в выразителя наших взглядов, как это сделали Шейпин и Шаффер с Гоббсом, и поэтому следует проявлять осторожность.)
Второй потенциально проблемный аспект работы историка состоит в том, что некоторые важные изменения просто невидимы для участников событий[342]. Иногда люди действительно не понимают значения того, что делают, или понимают, но не излагают свои мысли письменно. Ньютон устроил скандал по поводу использования слова «гипотеза», но подобных споров не было относительно теорий, фактов или законов природы. Новая терминология была принята тихо, мимоходом, без особых размышлений. Тем не менее она знаменует появление нового способа мышления, который не изменился до наших дней. Идентификация этого способа мышления, а также того факта, что мы по-прежнему им пользуемся, является достойной задачей для историка – это можно назвать, если хотите, интеллектуальной археологией, в том смысле, что она имеет дело с изменениями, которые не были результатом сознательной и целенаправленной деятельности{1206}. Я также не думаю, что эти два типа исторического взгляда должны быть проблемными, хотя и представляются таковыми всем, кто стремится описать прошлое в его собственных терминах; и мне не кажется, что они заслуживают названия виг-истории.
Обратимся к примеру виг-истории в том значении, в каком обычно понимают этот термин. Когда сэр Джордж Кейли опубликовал свою работу «О воздушной навигации» (On Aerial Navigation, 1809–1810), анализ физики полета аппаратов тяжелее воздуха, он не мог представить современный самолет; тем не менее он изобрел изогнутый профиль крыла и то, что мы сегодня называем пропеллером[343]. Кроме того, Кейли не сомневался в возможности полета аппаратов тяжелее воздуха и сконструировал планер, способный поднять человека. Естественно, у него не было подходящего источника энергии: он пытался представить аэроплан на паровом двигателе, но трудности с реализацией такой машины были очевидны.
Мы можем с полным основанием утверждать, что Кейли заложил основы современной аэронавтики. Кейли был убежден, что совершил прорыв, но прошло еще сто лет, прежде чем значение его работы стало очевидным. Так, например, в журнале Science за 1912 г. статья «Проблема механического полета» (The Problem of Mechanical Flight) начинается так: «Научный период в авиации отсчитывается с 1809 г., когда сэр Джордж Кейли опубликовал… первую полную механическую теорию аэроплана», – а далее сообщается, что «эти труды остались незамеченными, пока их не раскопали шестьдесят лет спустя»{1207}. Что историки должны делать с Кейли? Я не вижу причин, почему они должны притворяться, что игнорируют его существование, хотя любая дискуссия о нем была бы отвергнута как виг-история. Нет ничего крамольного в том, чтобы признать значение Кейли, если только не распространять настоящее на эпоху первых летательных аппаратов. Точно так же упоминание о Кейли не превозносит современную авиацию или (например) не отрицает ее вклад в глобальное потепление. Кейли – не слишком крупная, но значимая фигура в истории науки, но нет никаких сомнений, что мы осознали его значение только задним числом.
§ 3Страх быть обвиненным в виговской или теологической истории настолько велик, что трудно найти историка, который высказывает простые, азбучные истины. К счастью, нам на помощь приходит философ Ричард Рорти. Он обрушился с критикой на замечания Стивена Вайнберга, который написал:
То, что Герберт Баттерфилд называл виг-интерпретацией истории, легитимно в истории науки, в отличие от истории политики и культуры, поскольку наука кумулятивна и позволяет точные суждения об успехе или неудаче{1208}.
Здесь Вайнберг непреднамеренно смешал три разных вопроса: кумулятивность (любая история, как и вся человеческая деятельность, кумулятивна), успех или неудача (есть много видов человеческой деятельности, которые допускают точные суждения об успехе или неудаче) и прогресс (уникальная черта современной науки и техники). Критика Рорти выглядела так:
Неужели Вайнберг хочет воздержаться от точных суждений об успехе или неудаче, скажем, конституционных изменений, которые стали следствием поправок, принятых в период Реконструкции, или пункта об урегулировании торговли между штатами во времена Нового курса? Неужели он хочет не согласиться с теми, кто считает, что поэты и художники стоят на плечах своих предшественников и накапливают знания о том, как сочинять стихи и писать картины? Неужели он думает, что при написании истории парламентской демократии или романа вы не должны, по-виговски, рассказывать историю аккумуляции? Может ли он сказать, как будет выглядеть не виговская, правильная история этих областей культуры?{1209}
История представляет собой кумулятивную запись успехов и неудач, и претензия, что она может быть чем-то иным, – странный предрассудок исторической литературы последних пятидесяти лет. (Нетрудно представить, что Рорти и Вайнберг могли бы без труда согласиться друг с другом, если бы договорились о терминах.)
Важная особенность науки Галилея и Ньютона, Паскаля и Бойля состоит в том, что она была отчасти успешной и заложила основу для будущих успехов. Они не знали, что несет с собой будущее, но у них было ясное понимание того, чего они пытаются достичь. Они были уверены, что движутся вперед, и мы не можем исключить этот прогресс из нашей истории, как не можем исключить влияние, которое они оказали на тех, кто пришел после них. Точно так же мы не можем исключить успех из истории парламентской демократии или романа, однако демократии иногда терпят неудачи, а романы становятся хуже, а не лучше. Особенностью науки является то, что этот процесс не только кумулятивный, но, по всей видимости (это отличие не распознает словарь), и аккумулятивный. Прошлое не только формирует настоящее; в науке достижения прошлого отступают (за исключением случаев цензуры, а также вмешательства религии или политики) только для того, чтобы смениться еще большими достижениями настоящего[344]. Эта необычная черта современной науки делает историю науки после 1572 г. уникальной историей прогресса, и становится неуместно писать историю науки в таком же скептическом тоне, как историю демократии или романа.
§ 4Таким образом, эта книга была намеренно написана в противовес определенным условностям, которые укоренились «в наше постмодернистское время». Я убежден, что вскоре эти условности станут такими же загадочными, как те, благодаря
